Волга рождается в Европе

У одного из двух жалких тел упал ботинок, который лежал в снегу у подножья дерева. Это было что-то чрезвычайно живое, настоящее, этот одинокий ботинок у подножья дерева, этот пустой ботинок, из жесткой, замерзшей кожи, этот безотрадный, заблудившийся, испуганный ботинок, который больше не мог ходить, который не мог убежать. Ботинок – мне хотелось бы сказать в духе По – который «смотрит наверх», с боязливым выражением, с чем-то животным. Как собака, которая смотрит на своего хозяина, чтобы вымолить помощь или спасение.

Я подошел к обоим деревьям. «Падшие ангелы» висели слишком высоко над землей, чтобы я мог дотронуться до них. У одного из двоих в руке было что-то блестящее. Большой пистолет, «наган», знаменитый советский пистолет. Вокруг на снегу лежали разбросанными несколько патронных гильз. Он спустился с неба, стреляя: он извергал дикие крики, как рассказывали мне солдаты. На вершине обеих елей белые полосы парашютов укутывали мощные ветви как два огромных мертвых крыла. Белка прыгала по снегу, в нескольких шагах от меня, и смотрела на меня своими маленькими блестящими глазами. Вороны, каркая, скользили над верхушками елей, иногда слышался глухой звук. Вокруг нас было жесткое молчание, холодное и прозрачное как хрустальный блок. За это время солдаты приставили к обоим деревьям лестницы и взобрались наверх. Мрачное и жалостливое снятие с креста. Чем дальше я продвигаюсь вперед по моей дороге к берегу Вуоксен, тем чаще и отчетливее становятся человеческие признаки в огромной, непроницаемой власти леса. Это знаки битвы, которая ожесточенно бушевала в течение многих месяцев в этих глубоких лесах: оружие, разбитые винтовки, русские татарские шапки, серебристо-серые финские барашковые шапки, гильзы, патронные обоймы, мотки колючей проволоки, все признаки человека, блестящие, жалкие признаки человека. Пока я, наконец, не достигаю реки. Лес здесь делает что-то вроде паузы, показывает что-то вроде раскаяния: он послушно раскрывается рекой, которая протекает по широкой низменности, с низкими берегами. Но там, на другом берегу, лес начинается снова, жестче, плотнее, сильнее. Тарахтение пулеметов доносится издали, «та-пум» винтовок, глухой отзвук взрывов между деревьями. И на заднем плане этого ландшафта звуков и цветов, в щели леса, блестит что-то синее, что-то светящееся, как дрожь нереального побережья: Ладога, простирающаяся бесконечно замороженная площадь Ладоги.

Хотя Ленинград лежит отсюда на совсем небольшом расстоянии, война в этих лесах, кажется, теряет свой политический и социальный характер. Она представляется мне лишенной силы «рабочей морали» Советов; зато притесненной еще более жесткой силой, силой первобытного хищного характера природы и человека. Он приобретает более конкретный, более простой (и поэтому более страшный) характер без идеологической или моральной надстройки. Это война в ее самой абсолютной форме. В полной мере инстинкт, в полной мере природа, в полной мере хищный зверь. Советские части, защищающие этот участок фронта, это не рабочие штурмовые бригады как на фронте Александровки или Белоострова. Это войска из Северной России, сибиряки из тайги, солдаты с Урала, люди, которые родились и выросли в лесах. И финны, которые противостоят им, это тоже люди, которые родились и выросли в лесах. Лесные сторожа, крестьяне, пастухи. Люди, как те, так и другие, в самом простом и самом ясном смысле слова. Но, ни в коей мере не желая принизить смелость русских солдат, нужно сказать, все же, что в лесной войне русские однозначно уступали финнам. Не в мужестве, не в жертвенности, даже не в элементарных человеческих качествах. Но, пожалуй, в их более слабом чутье, в индивидуальной интуиции, в более слабой технической успешности.