Волгари

— Афанасий Фёдорович! — сказал. — Пошто вдовиц неволишь? Нешто возрасту ихнего не зришь? Не подобает таких по правилам замуж выдавать! Бога побойся, окаянный. Вели отпустить...

Не хотелось воеводу сердить. Мягко говорил Аввакум, и понял воевода, что неладно сделал. В самом деле, куды таких стариц в жёны. Одной шестьдесят, а другой и побольше будет. В горячке — тяжело Шиманский порог дался! — не сообразил. Только теперь поздно отступать. Воеводское слово не для того, чтобы назад ворочать. Тяжело слово это — шестьсот животов на нём держится. Исход всего дела от этого слова зависит. Если каждый воеводу стращать вздумает, недалеко отряд уйдёт.

— Аввакум! — сказал Афанасий Фёдорович. — Это ты, что ли, меня поучать будешь? Не из-за тебя ли, еретика поганого, дощаники худо идут?! Мне тебя в Даурию доставить велено, но того указа не было, чтобы на дощанике возить! По берегу брести будешь! А с вдовицами без тебя решат!

Ну и слава Богу, что не отверг моления за вдовиц. Не стал его Аввакум больше корить. Побрёл к себе на дощаник. Про угрозу и думать не стал. Горы высокие по берегам стоят. Наверх утёса поглядеть и то голову заломить надо, такие стены. А в горах тех, казаки сказывали, обретаются змеи великие, звери дикие... Пока плыли, сколько раз коз и оленей, изюбров и лосей, кабанов и баранов видели. А птицы сколько! Гуси и утицы, орлы и соколы, кречеты и курята индийские! Всё очами видишь, а взять ничего нельзя — высоко очень. Куды по таким горам с протопопицей да детьми малыми побредёшь? На погибель разве...

Но уж воистину сказано: «На Господа уповаю, како же вы говорите душе моей, чтобы витала по горам, яко птица? Яко грешницы натянули лук, приложили стрелу к тетиве, стреляти во мраце в правых сердцем. Когда разрушены основания, праведник что сотворит?» Беда... Не отступился ведь воевода. Нет бы послушать ему протопопа, дак он мучить его удумал.

На Долгом пороге кривой казачий десятник вещи Аввакума на берег выкидывать стал.

— Ты что творишь-то, ирод? — спросил у него протопоп.

— Дальше тебе пешком идти велено! — злорадно отметил Василий. — Воевода говорит, что еретик ты, и это из-за тебя суда худо идут!

Ждал он, что протопоп молить о пощаде будет, но ошибся.

— Добре, коли так... — сказал в ответ Аввакум и тут же на бережку писаньице малое сотворил. Пора было уже проучить воеводу. Словами заклятия дьявола начал Аввакум письмо к Пашкову:

«Человече! Убойся Бога, седящего на херувимех и призирающего в бездны, Его же трепещут небесныя силы и вся тварь со человеки, един ты презираешь и неудобство показуешь!»

— Отнеси воеводе! — сказал Василию. Тот письмо взял, поглядел здоровым глазом, но, видно, не шибко в грамоте разумел, понёс письмо. Недолго и ждать пришлось. Прибежало казаков человек пятьдесят. Схватились за лямки и бегом поволокли дощаник.

Аввакум на дощанике был. Наварил каши, позвал казаков отведать.

— Ты хоть знаешь, протопоп, везём-то куда тебя? — спрашивали казаки.

— Знаю... — отвечал Аввакум. — Ешьте досыта.

Плакала Настасья Марковна. Дети плакали. У казаков глаза мокры были. Отводили глаза казаки-замотаи. Один Аввакум спокоен был. Знал — всё совершиться должно, чему назначено произойти.

Таким и встал перед дрожащим от ярости воеводой.

— Поп ты или распоп?! — вскричал тот.

— Аз есмь Аввакум, протопоп! — ответил. — Говори, какое тебе дело до меня?

Слова не мог выдавить Пашков. Зарычал, аки зверь, и набросился на Аввакума. Сбил с ног. Уже лежачего по спине чеканом ударил. Только тогда и опомнился. Непристойно воеводе ярость свою показывать...

— В кнуты его возьмите! — крикнул.

Кривой Василий, которому Пашков, дожидаясь Аввакума, и на здоровый глаз фонарь повесить успел, палачу пособлял. Вскинул протопопа, ухватив его за руки, на спину себе. Казаки тем временем рясу содрали, ноги верёвкой стянули, и пошёл кнут гулять! Переступая с ноги на ногу кривой десятник после каждого удара, половчее Аввакума под кнут подставляя.

— Господи Иисусе Христе! — выкрикивал Аввакум после каждого удара. — Пособляй мне!

Но всё тише голос звучал. Резал кнут лоскутами кожу на спине. Мутилось от боли в голове. Семьдесят два раза Господа помянул, и всё. Язык более не поворачивался.

— Владычица! — не языком своим, а нутром, кнутом развороченным, выкрикнул Аввакум. — Да уйми ты дурака своево!

Махнул рукою Пашков, чтобы перестали бить. Кривой Василий неохотно спустил протопопа. Но не устоял на ногах Аввакум. Упал на землю.

Без чувств был, когда, заковав в железо, сволокли его в казённый дощаник, кинули там на палубе под холодным сентябрьским дождём. Долгой была эта осенняя ночь, и всё лил и лил, не стихая, холодный дождь...

Спустя пятнадцать лет, сидя в пустозерской яме, вспомнится протопопу Аввакуму эта ночь...