Волгари

22 декабря были подписаны грамоты. В этот же день была создана предсоборная комиссия. Поручил ей государь ещё раз провести ревизию всех патриарших дел, обратив особое внимание на Печатный двор.

2

Есть люди, которых наделил Господь даром врачевания, других умением слова складывать, чтобы дивная красота Божьего мира в словах засияла, одарил. Третьим прозорливость дал Господь. У иных, Божьей милостью, руки золотые... Не счесть даров, которыми наделяет Господь человека... И каждый даром этим, как и бессмертной душой своей, волен сам распорядиться. Может спасти душу, а может и погубить. Может дар свой, от Бога полученный, явить миру во всей красе, а может затаскать, измарать в житейской суете, отложить в сторону да и позабыть про него. Горестно и плачевно зреть таких людей...

Немало даров дано было от Господа и Никону. На великую высоту воздвиг Господь сына мордовского крестьянина Мины. Вровень с государем всея Руси поставил. Великие дела во славу Церкви Божией мог совершить Никон, дивным святительским светом озарив немереные просторы русской державы. И что же вышло? Уже который год сидел Никон в недостроенном Воскресенском монастыре, своём Новом Иерусалиме, и ждал... Неведомо чего ждал... Иногда рассеивалась муть, и с печалью размышлял Никон, что все годы своего патриаршества только тем и занимался, что проклинал. Проклял Логгина... Ивана Неронова... Епископа Павла Коломенского... Потом всех двоеперстников разом... Страшно становилось, когда думал так. Зачем проклинал? За что? Задыхался Никон... Но, спасительная, снова сгущалась муть, отступало удушье, снова становился похожим Никон на прежнего, известного всем Никона-патриарха. Снова ждал, когда одумается наконец государь, снова привычно и равнодушно проклинал тех, кто чем-либо не угодил ему.

Предал проклятию патриаршего местоблюстителя Питирима, осмелившегося в Вербное воскресенье во время шествия на осляти заменить его, патриарха Никона...

Проклял подрядчика Щепоткина, слишком дорого запросившего за колокольную медь...

Проклял окольничьего Романа Фёдоровича Боборыкина, отсудившего у Воскресенского монастыря деревеньки Рычково и Кречково...

Три года тянулась тяжба и решилась в пользу Боборыкина. Когда Никон узнал об этом, он собрал братию в церкви и, положив под крест царскую грамоту, жалованную Воскресенскому монастырю, отслужил молебен, а потом возгласил клятвенные слова из 108-го Псалма против обидящих.

— Боже хвалы моей! Не промолчи! Ибо отверзлись на меня уста нечестивыя и уста коварные; говорят со мною языком лживым! Воздают мне за добро злом, за любовь мою ненавистью! — возглашал Никон, и слёзы блистали на выпуклых глазах его. Про него, несчастного и покинутого Никона, был этот сложенный царём Давидом Псалом.

— Поставь над ним нечестиваго, и диавол да станет одесную его! — молил Никон Господа. — Когда будет судиться, да выйдет виноватым, и молитва его да будет во грех...

— Да будут дни его кратки, и достоинства его да возьмёт другой! Дети его да будут сиротами, а жена его — вдовою! Да скитаются дети его, и нищенствуют, и просят хлеба из развалин своих!

Страшные слова звучали в храме. Гремел голос Никона, обрушивающего проклятия на голову несчастного Романа Боборыкина...

Страшно было монахам. Ещё страшнее стало, когда сообразили, что, коли жалованная грамота царская под крестом лежала, может, и на голову государя падут изречённые проклятия. Зашептались тревожно монахи. Шёпот быстро до Москвы добежал. Здесь, в боярских хоромах, уже во весь голос заговорили, что Никон дерзнул самого государя проклясть. Не по себе стало Алексею Михайловичу!

— Я грешен! — сказал он. — Но в чём согрешили мои бедные дети?

И заплакал государь. Так жалко ему своих деточек стало.

Была назначена специальная комиссия для расследования этого дела.

Митрополит Паисий Лигарид, архиепископ Иосиф Астраханский, Богоявленский архимандрит Феодосий, князь Никита Иванович Одоевский, окольничий Родион Матвеевич Стрешнев, дьяк Алмаз Иванов и переводчик Симеон Полоцкий выехали в Новый Иерусалим на Истру.

Был жаркий июльский день. Ни единого облачка не стояло в голубом небе. Слышно было, как гудят в душной траве пчёлы. Разговор в монастыре тоже шёл жаркий. Душный.

Сидели в келье Никона. На одной стороне — комиссия. На другой — Никон в похожем на трон седалище.

Поначалу только Никон и говорил. Когда спросили его, проклинал ли он государя, Никон не ответил. Зато назвал Одоевского — Иродом, а Стрешнева — Пилатом и сейчас размышлял вслух, кому уподобить Паисия Лигарида.

— Собака он и вор, — задумчиво и нежно глядя на Паисия, говорил Никон. — Навыкли у себя таскаться по чужим государствам да мутить всех... И у нас того же хотите?

— Отвечай мне по-евангельски! — рассердился Паисий. — Проклинал ты царя или не проклинал?

— Я за государя нашего молебны служу! — отвечал Никон. — Не тебе, латинянину, дела наши разбирать!

— Я не латинянин, а грек.

— А чего же говоришь на проклятом латинском наречии?