Волгины

Виктор уже пришел в себя после головокружительной воздушной карусели, сделал несколько шагов странно ослабевшими, словно чужими ногами, с беспокойством оглядел площадку, скользнул взглядом по небу. Уши его начали улавливать отдельные звуки, глаза — отмечать обычные мелочи.

В оранжевом свете заката крылья голубеобразных «Лавочкиных» отсвечивали киноварью. На большом расстоянии друг от друга, подруливая на одну исходную линию, подкатывали к командирской машине самолеты Роди Полубоярова, теперь уже «ведущего» в своей паре Толи Шатрова и летавшего с ним в паре, недавно прибывшего летчика, младшего лейтенанта Касаткина.

Возле самолетов уже возились хлопотливые механики, заправщики боекомплектами и бензином.

С другой части площадки заканчивала взлет очередная эскадрилья…

Вдруг откуда-то, из недалекой землянки, донеслись переборы гармонии и странно звучавшее здесь пение. Виктор невольно остановился, прислушался.

Сипловатый тенорок с большим чувством под грустные всхлипы гармонии старательно выводил:

О тебе мне шептали кусты
В белоснежных полях под Москвой.
Я хочу, чтоб услышала ты,
Как тоскует мой голос живой.

Виктор слушал, опустив голову.

Ты сейчас далеко, далеко,
Между нами снега и снега.
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти — четыре шага.

Виктор почувствовал, как сладкий яд грусти вливается в сердце. В воображении уже светились зажженные любовной радостью глаза Вали, а в ушах звучал ее горячий шепот.

«Я хочу, чтоб услышала ты, как тоскует мой голос живой», — мысленно повторил Виктор слова песни и глубоко вздохнул.

В эту минуту над ним, постепенно ослабевая и быстро снижаясь, послышался звук замедляющего обороты мотора. Виктор поднял голову и на фоне подернутого румянцем неба увидел летящий на посадку, красный от последних закатных лучей самолет Сухоручко.

«Шальная башка! Опять, наверное, гонялся за каким-нибудь немцем», — сердито и в то же время облегченно подумал Виктор и быстро зашагал к штабной землянке докладывать «бате» об удачно проведенном воздушном бое.

Пока самолеты заправлялись и заряжались новыми боевыми комплектами, он мог передохнуть, попить воды, что-нибудь поесть и даже поваляться часок-другой на траве, возле своего изрядно поцарапанного «Ла-5».

Когда Виктор после доклада полковнику зашел в общую, тут же, недалеко от самолетов, вырытую землянку, там уже собралось все звено. Родя, по обыкновению привирая, рассказывал о страшных моментах боя — о том, как двое оголтелых фашистских летчиков буквально не выпускали его из огневых тисков. О том же, как он сам обрушивался на «мессершмитта» и во-время поддержал огнем Сухоручко, ни словом не упомянул. Видимо, рассказывать, как его чуть не подбили, Роде доставляло большее удовольствие, чем говорить о своей отваге.

Виктор решил сделать Сухоручко выговор за отрыв от звена, хотя и придерживался тактики свободной инициативы в самые напряженные моменты боя. Он строго спросил:

— Вы где были, лейтенант? Почему не отзывались на сигнал сбора?

Сухоручко устало отмахнулся снятым с взлохмаченной головы шлемом:

— Гнал одного гада, пока не выдохся. Жаль, удрал, сволочь.

— Гляди, лейтенант, догоняешься — некому выручать будет, — переходя на неофициальное «ты», предостерег Виктор: ему, как никому другому, было знакомо самозабвенное опьянение боем. Припав к котелку, он крупными глотками стал пить тепловатую воду.

— Ну и денек! Дыхнуть некогда было, — выкрикивал Родя, всегда после сильных переделок в воздухе впадавший в излишнюю болтливость. — Волнами перли, все — на Курск. Сколько мы их наколотили, а они все летят и летят.

— Наше численное превосходство сразу чувствуется, — возбужденно вставил Толя Шатров. — Это им не сорок второй год.

— Тоже мне сказал: сорок второй! Это им не английская и не американская авиация сорок третьего года, — возразил, расправляя пальцами белесоватый взъерошенный чуб, Родя.

Виктор ревниво взглянул на своего питомца Толю. Да, и он, этот не в меру нетерпеливый, немного наивный и чистый паренек, тоже стал опытным, возмужалым летчиком. И в его похудевшей юношеской фигуре появилась та свободная молодцеватая небрежность и намеренная неуклюжесть, какая отличает бывалого летчика-истребителя от молодого, еще не обстрелянного птенца.

Виктор вспомнил, с какой шумной, почти детской радостью встретил его Толя Шатров, когда он явился в полк, и суровая мужская нежность, какую может испытывать только человек на войне к своему боевому товарищу, прихлынула к его сердцу.

Виктор подошел к Толе и с силой сжал его руку.

— Спасибо, лейтенант Шатров, за отличное поведение в бою. Всем спасибо от «бати» за хороший день. А какая ночь будет, еще увидим.

— Неужто и ночь такая предвидится? — всполошился Родя.

— Не такая, а, может быть, хуже, — мрачно буркнул Сухоручко и плюхнулся на сплетенные из хвороста нары.