Воля богов!

Из ближайших кустов раздался нахальный, грубый смех. Кусты затрещали, и из них, пошатываясь, вылезло мерзкое пьяное существо. Это был сатир Марсий. Был он точно таким, каким положено быть сатиру: козлоногий, рогатый, пьяный, бескультурный, наглый, грубый, вонючий. Воспитание у него отсутствовало совсем, ему было всё равно, разговаривал ли он со смертными или с богами — в обоих случаях он был одинаково бестактен.

— Запомни, барышня, не бывает отвратительных инструментов! — гнусным козлиным голосом заблеял он. — Отвратительные музыканты — они, да, бывают.

Афина и Аполлон посмотрели на Марсия так, что даже камень понял бы, что он здесь не уместен, и убрался бы скоро и тихо. Но на сатиров такие взгляды не действуют.

— Вы бы слышали, как играл на этой свирели Парис! — продолжал козлоногий хам. — Вот это виртуоз!

— На этом играл Парис?! Это свирель Париса?! — закричала Афина.

— Да, это его свирель. Обронил, видимо.

— Какая гадость!

Афина с ненавистью отбросила свирель и принялась мыть губы водой из ручья.

— Гадость — это когда музыкальными инструментами так вот швыряются, — заметил Марсий, аккуратно поднимая свирель с земли. — А Парис играл прекрасно, когда был пастухом. Свирель и флейта — вот музыка природы. Пастух с кифарой — это как осёл, запряжённый в боевую колесницу. Вы бы ещё арфу сюда притащили! Кифара — концертный инструмент, его место на сцене. Она на природе и не звучит вовсе.

— Кифара звучит везде! — категорично заявил Аполлон, в первый раз нарушая молчание. — Это лучший из всех инструментов, и сравнивать её со свирелью может только дурак, ничего не понимающий в музыке.

— Ай, какой горячий! — ухмыльнулся Марсий. — Готов спорить на что угодно, что я здесь сыграю на свирели лучше, чем ты на кифаре.

— Ну попытайся! — угрюмо ответил Аполлон. — Но учти, если проиграешь, я с тебя шкуру спущу.

Сатир заржал в ответ:

— Не бойся, не проиграю. Вот, пусть барышня нас рассудит.

Он с нежностью поднёс свирель к губам и заиграл. Играл он виртуозно. Музыка — это, пожалуй, единственный достойный предмет, в котором сатиры знают толк. Во всём остальном это грубые, наглые, вонючие козлы, но мало кто из людей разбирается в музыке лучше новорождённого сатира.

Афина заслушалась бы этими чудными звуками, если бы не презрение, которое она сейчас испытывала к исполнителю, и не ненависть к Парису и ко всему, что с ним связано. Сейчас этот Марсий и эта свирель только ранили её нежную и чувствительную душу.

То, что у Афины нежная и чувствительная душа, никто не смог бы заподозрить. У неё издревле была репутация суровой, не сентиментальной и практичной девушки. У неё не было матери — её родил Зевс. У неё не было детства — она родилась сразу взрослой. Отец взглянул на её лицо, скользнул взглядом по фигуре и, тяжело вздохнув, сказал: «Ну, ничего. Зато она, наверное, очень умная. Пусть будет богиней мудрости».

Афина привыкла к тому, что все комплименты в её адрес касаются только ума, она не считала, что если девушку хвалят за разум, значит, больше её не за что похвалить, она привыкла к тому, что её называют совоокой, убедила себя в том, что сравнение с мудрой совой делает ей честь, привыкла считаться среди мужчин своим парнем, всегда носила доспехи и утверждала, что ей самой ничего от мужчин не нужно, кроме взаимопонимания безо всяких там непристойностей и дурацких нежностей. И она верила, что настоящих мужчин не заботит ничто, кроме воинской доблести, а в девушках они ценят только их ум и богатый внутренний мир. Кокетство Афродиты она глубоко презирала, ей казалось, что ни один мужчина не может воспринимать эту глупую куклу всерьёз. Потому она и решилась предстать перед судом Париса, сулила ему славные подвиги, от которых — она это точно знала — не откажется ни один мужчина, надеялась, что Парис оценит красоту ума и духовное богатство, которые невозможно в ней не разглядеть.

Но Парис оценил не ум Афины, не её целомудрие и не мужественное благородство её посулов, а прелести этой вертихвостки Афродиты и перспективы скотских утех с какой-то смертной красоткой. Как ужасен мир, в котором не ценятся ни героизм отважных мужчин, ни целомудрие мудрых девушек!

Эти грустные мысли прервались вместе с музыкой свирели, и Марсий ехидно сказал:

— Ну, пастушок, теперь ты покажи, на что способна твоя кифара!

Аполлон запел, медленно перебирая струны. У него был воистину божественный голос, который прекрасно звучал бы и без аккомпанемента, но музыка кифары доводила его пение до абсолютного совершенства.

Когда он закончил, Марсий заметил:

— Вообще-то мы соревнуемся в музыке, а не в пении. Из-за твоего голоса кифару и не слышно вовсе.

— В музыке без слов нет смысла, — возразил Аполлон. — Тебе петь тоже не запрещалось.

Сатир громко заржал:

— Играть на свирели и петь? Как ты это себе представляешь?

— Действительно невозможно. А ты, кажется, сейчас утверждал, что свирель лучше кифары, — ехидно напомнил Аполлон.

Он перевернул кифару вверх ногами и снова заиграл. Получилось не хуже, чем когда он держал инструмент правильно.

— Можешь так? — спросил он Марсия.

Марсий опять заржал: