Воля дороже свободы

– Вы в порядке? – участливо спросил Петер, хотя Ариана, на взгляд Ката, была очевидно не в порядке.

– Оклемаюсь… Ничего… – она одёрнула задравшееся при падении платье. Тронула скулу, глянула на руку. Рука блестела, измазанная в крови.

– Вас, может, к врачу? – спросил Петер.

– Не надо, – пробормотала Ариана. – Беспо… лезно.

Петер поглядел на Ката умоляющим взглядом. Тот пожал плечами:

– У рабов страховки нет. Врач её не примет без хозяина.

– Всё нормально, – сказала Ариана. – Всё… всё хорошо.

Петер порылся в карманах, достал платок и отдал Ариане. Та кивнула и приложила мятую ткань к рассечённой скуле.

– Давайте мы вас отведём домой, – сказал Петер.

Он ещё что-то говорил, осторожно касаясь её плеч, и Ариана отвечала, невпопад, кашляя, утираясь.

Всё это было совершенно бессмысленным. Слова ничего не меняли – как и всегда на памяти Ката. Слова не могли освободить из рабства, залечить рану, избавить от поганой судьбы.

Надо было идти.

Но Кат медлил.

Упырь всегда голоден. Всегда готов пить чужую пневму – «дух», как называл её Маркел, приёмный отец Ката. Жалких крох, которыми делился Петер, хватало, чтобы не околеть после путешествий по Разрыву. Но как же этого было мало!

И как же Кат порой завидовал Аде – зная, что завидовать глупо, что её терзает развившаяся до последней стадии болезнь. Да только Ада всегда выпивала чужой дух подчистую, и в минуты кормления была счастливей любого здорового человека. Её не заботило дальнейшее: возня с трупом или с потерявшим разум болваном. Всё это брал на себя Кат. Всегда, сколько они были вместе. Даже в самый первый раз, когда она убила Валека…

Кат потряс головой. «Не надо, – сказал себе привычно. – Не вспоминай. Дело прошлое. Уже ничего не изменить. Не вспоминай. Не надо. Да и вообще – пора идти. Забирай мальчишку, ступай в гостиницу. Ляг, усни, утро вечера мудренее. Как он тогда сказала…»

Снизу послышался шорох – слабый, тише поступи мышонка. Это зашевелился Астер. Петер с Арианой шороха не услышали. Они сидели, повернувшись спинами к поверженному врагу, и были заняты собой: одна – своей бедой и болью, другой – своим бессилием и жалостью.

Но Кат услышал.

Подумал.

Всё взвесил.

И решил.

Шагнул к Астеру, легко и бесшумно. Скрытый темнотой, опустился рядом на одно колено. Протянул руку, коснулся потного лица. Всмотрелся в тени, угадал проблеск из-под век рогатого – помогло обострённое упыриное зрение.

В этот миг Астер окончательно пришёл в себя. Вытаращил глаза, разинул рот, набрал воздуха для крика. Но крикнуть не успел.

Кат захватил его взгляд скрюченными пальцами. Не сдерживаясь, рванул в себя поток пневмы. Расправил плечи, чувствуя, как разливается по груди тепло, благодать, восторг. Глубоко-глубоко вздохнул. Охота удалась, добыча трепетала в когтях, голод утихал.

Астер захрипел, но Кат свободной рукой закрыл ему рот и ноздри. Астер дёрнулся – Кат навалился девятипудовым телом, задавил, смял. И всё пил, пил, пил – давая порой рогатому глотнуть воздуха, ощущая при этом, как он угасает, выбирая дух подчистую. Как паук. Как нетопырь-кровосос.

Как Ада.

А потом он услышал голос Маркела.

Дуй, ветер буйный, свей росу медвяную, сказал Маркел. Дай мне, ветер, духа испить, духом насытиться.

Пойду я, ветер, из дверей в двери, из ворот в ворота, сказал Маркел. Выйду в чистое поле, на вольную волю.

Воля мне, свобода, дивная дорога, сказал Маркел. Волен я век повеки, отныне довеки.

Запомнил, Дёма? Воля – вот что главное. Твоя воля.

Повтори.

«Духом насытиться, – подумал Кат. – Волен я… Волен».

И очнулся.

Течение пневмы ослабло, от мощного потока осталась дрожащая, готовая порваться струйка. Кат осознал, что творится вокруг. Вспомнил – сквозь торжество и опьянение – что он не паук, не кровосос, а такой же человек, как и прочие. Вспомнил…

Вспомнил Валека.

И, совершив над собой огромное усилие, разжал хватку.

Астера скрутило, подбросило судорогой. Он заревел дурниной, в голос. Замолотил ручищами по воздуху.

Кат отпихнул его, поднялся на ноги. Окружающий мир изменился, и изменения эти были к лучшему. Ярко горел фонарь, озаряя светлый зал – сейчас брошенный и обветшалый, но, по сути, такой же прекрасный, как в лучшие свои дни. Мозг, подстёгнутый непомерной дозой пневмы, помогал глазам увидеть то, что навсегда осталось в прошлом. Вылепливал обвалившиеся барельефы под потолком, заново достраивал паркетные узоры, прял шёлковые кружева занавесей на окнах.

И ещё Кат видел мальчика с женщиной, которые шли к нему. Ариана опиралась на плечо Петера, избитая, сломленная, и сам Петер тоже был сломлен. Оба они нуждались в утешении, оба были несчастны. И оба могли надеяться только на себя.

Только на себя…

Снова завыл Астер – отвратительно, бессловесно.

Кат вздохнул.

– Крепко я твоего братца приложил, – сказал он Ариане. Язык заплетался. Кат сознавал, что вытянул у рогатого почти всю пневму, нанеся ему непоправимый ущерб, повредив рассудок. Так порой делала Ада; и в её случае это был не самый плохой исход – пускающий слюни, орущий идиот вместо трупа. Чаще она выпивала людей до смерти.

Кату всегда удавалось соблюсти меру.