Воля и власть

Все шло ладом, своим чередом, по неписаному обычаю русских гостеваний. Агаша воротилась из бани вся красная, распаренная и сияющая. Бабы тотчас разобрали, что Васина женка на сносях, и даже прикинули, сколько времени будущему дитенку. Отмыли и отскоблили ее дочиста, вычесали волосы, и уже начинали легко понимать друг друга, хотя эти тараторили по-русски, а та отвечала по-татарски, или на таком русском, что бабы оногды начинали хохотать, держась за бока, и тут же поили ее квасом, чтобы уж – «баня, как баня!».

После парились мужики. Отца и дядю охаживал веником Услюм, на правах самого молодого. Беседовали мало, больше охали, поддавая на каменку квасом, и, временем, выбегая, дабы окунуться в сугроб.

Воротясь в избу, нашли стол уже накрытым, а печь выпаханной и задвинутой деревянною заслонкой (и по горнице тек запах поспевающего пирога).

В избу набралось тем часом более тридцати человек, родни и гостей. Сели за три стола, молодых усадили в красный угол под иконы.

(Мотя уже прошала шепотом у Василия: «Крещена?!» – и удоволенно кивнула головою.)

– На столах уже стояло заливное, капуста, огурцы, рыжики, горками нарезанный хлеб. Высили бутыли с творенным медом и брагою. Мотя готовилась разливать мясную уху, но грянул хор – славили молодую и молодого в черед:

А кто у нас молод,
А кто не женатой?
Василий-от молод,
Услюмыч неженатой!
На коня садится,
Под ним конь бодрится,
К дому подъезжает,
Девицу встречает…

Притащили баранью шкуру, посадили на нее Василья с Агашей, осыпали хмелем. Агашу бабы сперва даже и занавесили платом – словом, почти что справили свадьбу по русскому обряду. И «Налетали, налетали ясны сокола…» спели и «Что в поле пыль, пыль курева стоит?..» и «Выбегали, выплывали три кораблика…». А потом ели уху, холодец, поспевший пирог, жареную зайчатину, деревенские заедки, запивая все это медом и пивом, и снова славили молодую, и Кевсарья уже вставала и кланялась, заливаясь каждый раз темным румянцем…

И вот они лежат в «своей» горнице, на скользком, набитом овсяною соломой ложе своем, под курчавым шубным одеялом (и Агашу уже сводили в хлев, показали как тут и что, и объяснили, что в избе не надо, как в юрте, за нуждою выбегать на улицу), и Агаша благодарно целует ему руки, каждый палец отдельно, а он лежит и думает: когда же рассказать брату о том, что он вызнал в Орде?

К разговору, впрочем, приступить удалось только на третий день. Сидели впятером: он, Лутоня, Павел, примчавший верхом на коне, Игнатий и Обакун. Услюм, как самый младший, убирался по хозяйству.

Мужики молчали и уже не улыбались. Василий сказывал о перевороте в Орде, о трупах на улицах Сарая, о том, что Шадибек убит, а Булат-Салтан непонятен, что за всем этим переворотом стоит Идигу, Едигей, по-видимому, сильно недовольный русичами, недоданною данью и потерею уважения к татарам на Москве, тем, что и купцов ордынских дразнят на улицах, кричат им «халат-халат!» и все такое прочее.

– Сам слышал! – нарушил тяжелое молчание Павел. – Как наезжал в Москву. Ни во что не ставят татар!

Мужики жарко дышали, слушали в оба уха, склонив головы и ловя каждое слово Василия (в Думе так бы слушали! – подумал он скользом).

– Ето что ж, на нас теперя новый поход? – заключил Лутоня прямо и грубо. – Что делать, скажи?

– Да не в жисть!.. – начал было Игнат, но Павел, жестом тронув за локоть, остановил брата:

– Ты слушай! Дядя правду говорит! Ты там не был, а он был! И ведает!

Лутоня глянул изможденно и горько:

– Коли ты прав… Что ж… Все прахом… И опять в полон?

– Я прав! – твердо и зло отозвался Василий. – Князю невдомек, а тебе скажу! Что мочно – меняй на серебро! А как провянет земля – готовь схрон! Дабы мочно было и детей, и скотину куда подалее… В лес… Не забыл, как нас с тобою литвины зорили?

И все дети враз поглядели сперва на дядю, а потом на своего отца. На всех повеяло тою давней бедой, совершившейся, когда они еще и не были рожены на свет.

– За Тимкиной гарью! – вымолвил раздумчиво Обакун. – Место тихое! – Заспорили. Каждый предлагал свое, но грело душу Василию то, что тут ему наконец поверили, и что, во всяком случае, братнее семейство ему удастся спасти. Повторил:

– За Тимкиной гарью али на Гнилом Займище, а токмо, как только провянет, не ждите ничего более, а готовьте схрон! И сенов тамо… Словом, чего только можно запасти – запасайте! Идигу может и в летнюю пору прийти, и к осени, а только едва услышите о нем – гоните в лес! Всема! Со скотиною! И слухов о том не стало бы! Не то, неровен час, доведут! – высказал жестко и, омягчев, обозревая молодое сильное братнее гнездо, прозревая грядущие беды и пытаясь спасти, защитить от них, домолвил:

– Мы с братом хлебнули той горькой браги! Не надобно и вам ее хлебать!

И – отпустило. Задумчиво, но и облегченно, руки потянулись к братине с медовухою, и каждый зачерпывал резным ковшичком, наливал себе в каповую чару и отпивал: