Воля к смыслу

Поэтому, безусловно, и речи не может быть о том, чтобы заключенный неизбежно и автоматически подчинялся лагерному духу. При помощи той силы, которую я раньше называл «силой человеческого духа», он мог не поддаться влиянию своего окружения. Если мне и нужны были какие-то доказательства того, что сила человеческого духа является реальностью, концлагерь предоставил их мне сполна. Фрейд утверждал: «Давайте представим множество совершенно разных людей одинаково голодных. С возрастанием этого императивного побуждения все индивидуальные различия будут стираться, а их место займет одинаковое для всех выражение одного и того же нереализованного побуждения». Это оказалось неверным.

Конечно, индивиды, изо всех сил старавшиеся сохранить в себе облик человека, встречались редко: «Sed omnia praeclara tarn difficilia quarm rara sunt» (но все великое столь же трудно реализовать, сколь трудно его найти) читаем мы в самом конце «Этики» Спинозы. Хотя немногие были способны на это, они подавали пример другим, и этот пример вызывал цепную реакцию, характерную для такой модели поведения. В добавление к известному поэтическому изречению можно сказать, что хороший пример плодотворен и порождает благо.

В любом случае, никто не сможет утверждать, что эти люди деградировали, напротив, они эволюционировали — морально и религиозно. Потому что они пробудили во многих заключенных то, что я называю подсознательной, или подавленной верой в Бога.

Никто не должен относиться к такой религиозности с пренебрежением или называть ее «лисьей религией», как в англосаксонских странах называют религиозность, которая не проявляется, пока не возникает опасность. Я бы сказал, что религия, проявляющая себя только тогда, когда дела идут плохо, мне более по душе, чем та, которая проявляет себя только пока дела идут хорошо, — я называю такую религию «религией торговцев».

Во всяком случае, многие заключенные вышли из тюрьмы с таким чувством, что не боятся никого, кроме Бога. Для них тюремный опыт стал приобретением. Пройдя через лагерную жизнь, многие индивиды, страдавшие неврозами, почувствовали себя окрепшими, это аналогично факту, который хорошо известен строителям: ветхий свод можно укрепить, просто положив сверху что-нибудь тяжелое.

Итак, мы готовы к рассмотрению третьей фазы: фазы убытия. Недостаток времени не позволяет мне углубляться в изучение таких деталей, как единичный опыт деперсонализации, связанной с освобождением. Достаточно сказать, что освобождение означает резкое ослабление давления. При этом характер освобожденных узников может легко деформироваться, деформироваться морально — подобно тому, как деформируется глубоководная рыба, которую неожиданно подняли на поверхность воды. Кто-то в этой связи может, как и я, говорить о психическом аналоге кессонной болезни и соответствующих «отклонениях».

Давайте вернемся к нашей главной теме, к психотерапии или групповой терапии в концлагере. Я не буду говорить о вопросах, касающихся открытых или закрытых групп (во всяком случае, группа, с которой я имел дело, не была ни открытой, ни закрытой, но, скорее, «закрытой в»). Я не буду также рассматривать ту «малую» психотерапию, которая в импровизированных формах развивалась во время перекличек, при передвижении строем, во время рытья рвов и в бараках. То, что я расскажу вам, будет сказано в память о д-ре Карле Флейшмане, погибшем мученической смертью в газовой камере Аушвица. Когда я впервые узнал этого человека, его ум был занят идеей, которую он настойчиво пытался воплотить — это был план организации психологической помощи вновь прибывающим заключенным. Организовать выполнение этой задачи он поручил мне, как психиатру. Все свое время я посвящал этому делу, из которого постепенно возникла система психогигиены, которую, конечно, надо было скрывать от СС и заниматься ею тайно. Например, снимать с веревки повесившегося товарища было строго запрещено.

Самой насущной задачей было устранение у вновь прибывших шокового состояния. В этом деле я при помощи психиатров и подготовленных социальных работников со всей Центральной Европы, бывших в моем распоряжении, достиг определенных успехов. Мне в помощь дали также мисс Иону, насколько мне известно — единственную, или, по крайней мере, первую в мире женщину-раввина (ученицу д-ра Лео Баека). Свою смерть она также нашла в Аушвице. Она была одаренным оратором, и как только нам сообщали о прибытии нового транспорта, мы собирались всей нашей, как мы называли себя, шоковой командой на холодных чердаках или в темных стойлах бараков Терезенштадта, где вели с вновь прибывшими импровизированные беседы, направленные на то, чтобы привести их в себя. Я до сих пор помню, как они сидели на корточках и увлеченно слушали раввина — среди них была пожилая женщина со слуховой трубкой в руке и просветленным выражением лица.