Воля к власти. История одной мании величия

422. Каким манером следует обходиться с дикими народами, равно как и то, что «варварство» средств в данном случае вовсе не произвол и не прихоть, — все это можно in praxi очень даже осязаемо ощутить, стоит во всей своей европейской изнеженности очутиться перед необходимостью — на берегу Конго или еще где-нибудь — удерживать в повиновении настоящих варваров.

423. Воинственные и мирные. — Спроси себя: чувствуешь ли ты в своей крови инстинкты воина? А если да, задай себе следующий вопрос: ты по своему инстинкту воин-завоеватель или воин-сопротивленец?

— Остаток человечества, все, что по своему инстинкту не воинственно, хочет мира, хочет согласия, хочет «свободы», хочет «равных прав»: — все это только разные имена и разные степени одного и того же. — Податься туда, где нет нужды обороняться. Такие люди не будут в мире с собой, если жизнь вынуждает их оказывать сопротивление.

— Создавать предпосылки, при которых вообще больше не будет войн. — На худой конец — покориться, подчиниться, уступить. Все лучше, чем вести войну. Так, к примеру, подсказывает инстинкт христианину. — У прирожденных воинов нечто вроде вооружения заложено в самом характере, в выборе состояний, в формировании каждого свойства натуры: у первого типа лучше развито «оружие», у второго — «броня».

Безоружные, беззащитные — какие им нужны вспомогательные средства и доблести, чтобы это выдержать, чтобы самим одержать победу.

424. Во что превратится человек, у которого не будет больше причин ни обороняться, ни нападать? Что останется от его аффектов, если лишить его тех, в которых его броня и его оружие?

425. Замечание по поводу одной niaiserie anglaise[106]. «Не делай людям того, чего не желаешь себе.» Это считается мудростью; это считается в высшей степени умным; это считается основой морали — «золотыми словами». В это верит Джон Стюарт Милль, и вообще кто только из англичан в это не верит… Между тем это изречение не выдерживает самой легкой атаки. Правило «не делай того, что могут сделать тебе» запрещает действия ввиду их возможных неблагоприятных последствий: задняя мысль тут в том, что за всякое действие неизбежно возмездие. Ну, а как быть, если кто-то с таким принципом в руках вдруг додумается и скажет: «как раз только такие поступки и надо совершать, дабы нас не упредили, дабы лишить других возможности поступить так с нами»? С другой стороны: представим себе корсиканца, которому его кодекс чести предписывает вендетту. Ему тоже неохота получать пулю в лоб: однако перспектива эта, вероятность получить пулю, не удержит его от удовлетворения своей чести… А разве мы во всех наших приличных поступках не подчеркнуто равнодушны к тому, что из этих деяний для нас воспоследует? Выходит, избегать дел, которые могли бы иметь для нас неблагоприятные последствия, — это значило бы прежде всего вообще все приличные поступки запретить…

Изречение, однако, чрезвычайно ценно тем, что выдает в себе определенный человеческий тип: в нем замечательно сформулирован стадный инстинкт, — быть равным, себя считать равным: как ты мне, так и я тебе. — Здесь перед нами непогрешимая вера в эквивалентность поступков, которой в реальных жизненных обстоятельствах просто не бывает. Не всякое действие может воздастся: между действительными «индивидуумами» не бывает одинаковых, равных действий, следовательно, не бывает и «возмездия»… Если я что-то делаю, когда я что-то делаю, меня меньше всего занимает мысль, приложимо ли подобное же действие к какому-либо человеку еще: это мое действие, мой поступок… Так что нельзя мне ничего «возместить», против меня можно совершить только какое-то «иное» действие.

426. Против Джона Стюарта Милля. Меня приводят в ужас его банальности типа: «что дозволено одному, то можно и другому; чего ты сам не желаешь и т. п., того не причиняй и другим», — которыми он стремится обосновать все человеческие отношения на принципах взаимных платежей, так что всякое наше действие становится как бы расчетом за что-то нам оказанное. Здесь исходная посылка неблагородна в самом первичном смысле: предполагается эквивалентность действий — моих и твоих; сокровеннейшая, личностная ценностность всякого действия попросту аннулируется (то есть отменяется именно то, что ничем нельзя ни возместить, ни оплатить). «Взаимность» — это не только пошлость, но и низость: как раз то, что нечто, мною сделанное, не может и не должно быть сделано никем другим, что не должно быть возмещения, — кроме разве что избраннейшей сферы «равных мне», inter pares[107]; — что в более глубоком смысле никакая «отдача» невозможна, потому что ты есть нечто единственное, а значит, и совершаешь нечто единственное, — это принципиальное убеждение и лежит в основе аристократического отделения себя от толпы, ибо это толпа верит в равенство и, как следствие, в возместимость и «взаимность».