Воля к жизни

— Это он вам правду сказал, что среди его коллег на Западе нет товарищеской среды, — продолжает Дружинин. — У них была отчаянная конкуренция, вечная грызня и ненависть. Жили, как пауки в банке. Старались оклеветать, ошельмовать друг друга. Покупали и перекупали друг у друга практику.

— Я вам скажу по своему опыту, — снова заговорил Федоров. — Мне пришлось в первый год войны побывать в тяжелых переплетах, месяцами скитаться по оккупированной территории. И вот что я увидел в этих скитаниях: достойных людей на свете неизмеримо больше, чем мерзавцев. Конечно, попадаются подлецы даже и среди тех, кто были в большом доверии, но это единицы, редкие единицы! Гораздо чаще бывало так: человек как будто ничего особенного собой не представлял, имел и слабости и ошибки, может быть, и не малые ошибки в прошлом, а приходила минута последнего испытания — и он вел себя как герой! Так и здесь, на Волыни. Уж лучше ошибиться в излишнем доверии, чем несправедливо оттолкнуть от себя человека.

Политрук Шевченко

Темная сентябрьская ночь. Не спится. Верчусь на соломенном ложе, потом зажигаю свечу и при ее изменчивом свете читаю еще раз, от начала до конца, последний номер «Правды», который дошел до нас.

Гречка хорошо замаскировал мою палатку сверху и с боков. В ней тепло, ветер не продувает, но все звуки ночи доносятся беспрепятственно. Вот хрустнула ветка, вот какой-то странный звук разносится по лесу, словно спросонок тревожно вскрикнула птица. Не условный ли это знак, которым перекликаются наши часовые?

Трещат ветки. Кто-то идет по лесу. Останавливаются. Слышен тихий разговор. Вот выразительный голос Кривцова:

— Лучше Ленинграда города на свете нет. В белые ночи, еще студентами, выйдем, бывало, на набережные и до утра не хочется спать. Город как-будто прозрачный — дома, памятники… Больно подумать, что с ним теперь. Какие разрушения, сколько людей погибло. Не скоро там наладится жизнь. А все-таки после войны мне больше всего хотелось бы жить в Ленинграде…

— А мне хотелось бы работать после войны на Украине, — слышится голос Шевченко. — Москва, Ленинград— там хорошо пожить месяц-другой. Конечно, это гордость наша! Если бы я был научным работником, врачом, инженером, я, возможно, как и вы, мечтал бы о большом городе. Но я агроном. К тому же больше всего люблю Украину. Вы бывали до войны в Чернигове, в Сумах? Я сам селянин. Когда еще учился в школе, видел нищету и понимаю, что значит для человека кусок хлеба. А теперь, во время войны, сколько мы увидели тяжелого! Смерть — это не самое страшное. Вот когда заходишь в дом и видишь кучу бледных, опухших, едва передвигающих ноги детей и мать, которая не знает, чем их кормить, так как в огороде не только всю молодую картошку выкопали, но и лебеду пообрывали и съели, и дети смотрят на тебя огромными глазами и то ли просят, то ли боятся, а отца уже нет — убили немцы, — вот это видеть больнее и страшнее смерти. — Тихий голос Шевченко дрожит от волнения. — Помните, Михаил Васильевич, слова Некрасова: «В мире есть царь, этот царь беспощаден. Голод — названье ему».

Я еще со школьной скамьи помню эти строки. А перед войной многие забыли эти слова. Было все. Все, что только нужно человеку, дешево, доступно каждому. Вот такие девушки, как Аня, Нюра, они не знали, что такое нищета. И вдруг война…

Шевченко умолк, но вскоре продолжал:

— Хуже всего, когда человек утрачивает перспективу. Вот вчера вы перевязывали Самойленко, и он сказал: «И двадцать лет теперь не хватит, чтобы восстановить здоровье». Конечно, Самойленко особенно трудно без ноги. Но плохо и позорно для нас, если раненый поддается такому настроению. Почему, кто сказал — двадцать лет?.. Мы стали сильнее и умнее, чем до войны. И вот увидите — добьемся победы и через одну — две пятилетки все наверстаем и будем жить еще лучше.

Глава третья

Кривцов ранен

К осени 1943 года подрывники нашего соединения взорвали более трехсот немецких эшелонов. На четырех дорогах Ковельского узла движение вражеских поездов резко сократилось, а на двух дорогах прекратилось полностью. По насыпям и шпалам железных дорог Брест — Пинск и Ковель — Брест немецкие завоеватели ездили теперь в автомашинах, на лошадях и на волах. У насыпи с обеих сторон лежали опрокинутые и обгоревшие остовы паровозов и вагонов.

Немцы усиливали патрулирование, жгли на линиях железных дорог костры, устраивали засады, ставили дежурных сигнальщиков через каждые сто метров пути, охотились на партизан с собаками, пускали впереди паровозов пустые платформы, а машинистов заставляли ехать черепашьим шагом. Но все было тщетно! Наши герои- минеры пробирались к полотну в труднейших условиях, между кострами и собаками-ищейками, ставили мины под носом у патрульных там, где совсем невозможно было ждать этого, — около железнодорожных станций, у семафоров.