Воля к жизни

Вода быстро набегает в мою землянку. Каждое утро Гречка выносит не меньше десяти ведер. В течение дня каждый приходящий ко мне в гости, по неписаному правилу, вычерпывает еще по три ведра, но вода прибывает и прибывает. Как будто все вешние лесные потоки скопляются у меня на полу. Но это уже ненадолго, наша наступающая армия входит в волынские леса.

— Тимофей Константинович, больного привезли!

Беру костыли, опираясь на них, иду в операционную.

Больной лежит на столе. Иссохший крестьянин лет сорока, заросший бородой, в лаптях и серых онучах.

— Вы меня не помните? — спрашивает он, едва шевеля губами.

— Ни, не помню…

— Никифор.

Имя это ничего мне не говорит. Не могу вспомнить.

— Помните, як я приизжав до вас у Лобно? Мучився желудком?..

— Да, да, теперь припоминаю. Язва желудка.

Осмотрев больного, выслушав его сбивчивый рассказ, ставлю диагноз: прободение желудка… Нужно, не откладывая ни минуты, делать операцию. Аня кипятит инструменты, готовит эфирную маску.

Больной спит под наркозом. Ставлю костыли к стене, приступаю к операции и вдруг чувствую такую резкую боль в ногах, что кажется, вот-вот упаду. Кажется, что не только получаса, но и пяти секунд не выстоять у операционного стола. Преодолевая мучительную боль, усилием воли заставляю себя продолжать работу.

«Товарищ врач, никогда не нужно сосредоточиваться на своих болезненных ощущениях! Больному в тысячу раз хуже! Смерть стережет его!..»

Вскрываю брюшную полость — действительно стенозирующая прободная язва желудка. Дальше, дальше! Теперь все, теперь уже некуда отступать. Надо доводить дело до конца. Если бы я и упал, некому сейчас заменить меня. Свентицкий тяжело болен, Кривцов эвакуирован в советский тыл.

В этот момент замечаю, что боль в ногах у меня исчезла. Исчезла начисто, абсолютно, словно я сам под наркозом! Накладываю швы, закрываю рану. Больного уносят. Сажусь на табурет. Может быть, я уже здоров? Но нет, вот снова приливают боли к ступням. Костыли, где мои костыли? Что же это было со мной?.. А впрочем, разве вам, читатель, не случалось переживать подобное, когда приходилось шагать через «не могу». Вспомните, как удесятерялись ваши силы, когда вы думали не о себе, а о чем-то более значительном, чем ваша личная боль.

Великой школой явилась для меня работа в тылу врага. В лесу, в землянке, на госпитальной койке, даже на костылях, мы были полны воли к жизни, к борьбе. Там я проверил свои силы и возможности, научился глубже ценить людей, быть осмотрительным, тактичным, политически осмысливать каждый свой шаг.

По пути из операционной захожу в землянку Свентицкого. Вот уже несколько дней, как он не встает, у него воспаление легких. Обросший седой щетиной, с заострившимся носом, он лежит на койке, навалив на себя потертое пальто с бархатным воротником и овчинный кожух. Ездовой Свентицкого — молодой паренек-белорус вычерпывает ведром и выносит воду из землянки. Слышно, как пронзительно чирикают воробьи, прыгая по прошлогодней траве на крыше землянки.

— Осторожно, не промочите ноги. Не ступайте на эту дощечку, она плавает, а не лежит на полу. Садитесь, посидите немного у меня, — обрадованно говорит Свентицкий, но оживление тотчас же покидает его, зрачки становятся мутными…

— Принес вам сульфидин, Леонид Станиславович…

— Спасибо. Но, кажется, уже и сульфидин не поможет. Чувствую, из этой землянки мне не выйти…

Беру его исхудавшую руку, считаю пульс.

— Пульс у вас прекрасный. Сердце работает в полную силу, как у двадцатилетнего.

— Не уговаривайте меня, я врач. Впрочем, заболевший врач — это самое мнительное существо, правда? — слабо улыбнулся он. — Досадно только, что совсем немного не дотянул! Совсем немного! И что оказался таким слабым. Слабее девушек! Они ведь тоже ночевали на возах. Точно в таких же условиях. И даже насморка не получили!

— Им было теплее вдвоем в парашютном ватном мешке, — говорю я, но Свентицкий не слушает меня.

— Я недооценил их вначале, да. А знаете, в чем тут дело? Вы правильно воспитываете молодежь. Я был единственным сыном у матери. Когда она меня выводила в детстве на улицу, она закутывала меня в свитеры, гамаши, заматывала шерстяным шарфом. Я не знал никакой физической работы в юности, даже постель мою застилали няни. Меня растили так, словно никогда на свете не будет ни войн, ни социальных потрясений. Воспитание должно быть гармоническим, вот в чем дело. Интеллект и организм надо развивать в равной степени, чтобы не было диспропорции. Иначе мысль и желание рвутся вперед, а тело, увы, немощно!..

«И только-то! — с разочарованием думаю я. — Это все, что он заметил, чему научился у нас? Мало, ой как мало! Неужели он не видел, как мысль, желание, идея поднимают немощные тела, дают им силу и крепость. Почти ничего он не понял и до сих пор в наших людях!..»