Воля судьбы

Только вернувшись к себе, Артемий мало-помалу стал припоминать отрывки разговора и приводить их в ясность. Целый вечер он ждал удобной минуты, чтобы спросить потихоньку у графа, не имеет ли тот каких-нибудь сведений из Проскурова, но в продолжение всего вечера Сен-Жермен ни разу ни с кем не заговорил отдельно, все время чрезвычайно искусно ведя общий разговор и всегда обращаясь ко всем вместе сразу. О своем, о частном, деле Артемию заговорить было неудобно.

Теперь, когда речи графа, казавшиеся сначала отрывочными, вспоминались Артемию и комбинировались, у него создавалась стройная система совершенно новых для него положений.

«Бог создал человечество, – так говорил Сен-Жермен или, вернее, так вспоминал его речи Артемий, – но каждое отдельное существо в этом человечестве должно создать самое себя… Создать самое себя – вот сущее призвание человека. Но для этого созидания необходима победа над своею телесною природою. Умей победить ее – и ты будешь владеть всем, чем захочешь. Страсти человека ведут его к погибели, но на то дан ему разум, чтобы он победил их, и тогда они послужат ему путем к благу. Эти страсти даны нам не на погибель, а на благо, поэтому не говори: «Я – человек, а человек слаб, и ему свойственно увлечение». Нет, удовлетворение своих страстей приятно, но оно греховно, и не для того тебе в жизни дан соблазн, чтобы ты, удовлетворив его, получил приятность и впал в грех, а для того, чтобы ты устоял против соблазна, выдержал испытание и стал лучше. Не будь у людей этого испытания, не было бы у них пути к самоусовершенствованию, к тому, чтобы они могли стать лучше, чтобы они делали хорошее. А если бы человек был лишен возможности делать хорошее, то не был бы в состоянии достичь блага».

«Все это хорошо», – думал Артемий, но все-таки ему чрезвычайно хотелось узнать хоть что-нибудь об Ольге.

Граф Сен-Жермен должен был иметь сведения о ней. Артемий уверился в этом, еще когда собирался идти к нему, и теперь эта уверенность не оставляла его. Но что же было делать, если, как нарочно, словно угадывая его желания, но не желая исполнить его, граф избегал заговорить с кем-нибудь отдельно? Артемий успокаивал себя тем, что время еще не ушло и что можно будет пойти к графу, постараться застать его одного и спросить прямо и откровенно обо всем. Это было и просто, и вполне возможно. И Артемий долго не мог заснуть в эту ночь, обдумывая, как и когда пойти лучше к графу.

«А вдруг он уедет? – словно молотком ударило его, и он тотчас же сказал себе: – Нет, нечего откладывать – завтра же, рано поутру, как встану, пойду к нему».

И он, в сущности, остался очень доволен, что нашел причину, чтобы, не откладывая, удовлетворить свое нетерпение.

На другой день утром, только что встав, Артемий быстро оделся и так же, как вчера, отправился в узкую улицу за Прегель. Когда он шел и когда, придя к знакомому дому, стучался в его дверь, он боялся одного: а вдруг Сен-Жермен уже уехал сегодня в ночь? Но вчерашний старик открыл ему дверь и, нисколько не удивившись его приходу, потому что, казалось, ничему не удивлялся в жизни, сообщил Артемию, что граф у себя, и провел его не в верхний этаж, как вчера, а ниже, в небольшую комнату, обшитую дубовыми, почерневшими от времени, досками, и сказал, чтобы Артемий подождал здесь.

Старик ушел беззвучными, такими же, как его говор, шагами, и Артемия охватила та особенная внушительная тишина, которая обыкновенно царит в старинных домах, не пропускающих сквозь свои толстые стены никаких звуков извне. И вдруг в этой тишине послышался голос, который Артемий тотчас узнал. Это говорил граф Сен-Жермен.

– Какие же еще новости у вас? – спросил тот.

Артемий, оглядевшись, понял, что направо от него, вместо стены, деревянная переборка и что говорили по ту ее сторону.

– Еще есть сведения об итальянце, который интересует вас, – ответил за переборкой чей-то совсем незнакомый Артемию голос.

– Торичиоли? – спросил Сен-Жермен.

– Да.

Артемий вздрогнул. Ему было чрезвычайно интересно знать, что будут говорить про Торичиоли, но вместе с тем чувство стыда, что он, хоть и невольно, но все-таки подслушает то, чего, может быть, при нем и не говорили бы, заглушало в нем его любопытство.

Он двинулся и кашлянул нарочно громче, чтобы дать знать о себе.

– Так какие же сведения? – продолжал граф, видимо, не обратив внимания на кашель Артемия, не слышать которого он, очевидно, не мог.

– Он уже третий месяц в Кенигсберге.

– Чем он занимается?

– Все тем же.

– Составлением эликсиров?

– Нет, теперь пошел дальше – вдался в алхимию.

– Понимает что-нибудь?

– Не более тех сумасшедших, которые в Средние века теряли здоровье, состояние и самое жизнь в поисках философского камня. Он доведен теперь до полной нищеты, но, по всей вероятности, не образумится: такое сумасшествие развивается обыкновенно прогрессивно и перейдет в форму совершенной некромантии, а тогда его дни сами собою будут сочтены.

Артемий почувствовал капли холодного пота у себя на лбу: Торичиоли – сумасшедший… значит, и он сам, тоже чуть было не увлекшийся, – на дороге к полоумию!..