Воля вольная

— Пейте, пейте, хватит мне! — Балабан улыбался из темноты.

— Что ты пристал, как банный лист к заднице! Я тоже не буду больше... Сюда садись. — Студент выбрался из-за стола. Мисками загремел, накладывая.

— А в рюкзаке у тебя что? — спросил Колька.

— Гитара да спальник, еды маленько...

— Гитара?! — удивился Поваренок.

— Ну... все мое добро.

— А книжки? — засмеялся Колька.

— Книжки? — Валентин серьезно посмотрел на Поваренка. — Есть одна.

— Рыбы кусок только остался... — подал Студент миску.

Дядь Саша с Поваренком выпили. Степан отказался. Закусывали молча оттаявшим хариусом. Студент вдруг заговорил. На него приход Балабанова произвел сильное впечатление:

— Ты, Валя, и мужик вроде нормальный, но... как-то... другой ты какой-то... Чужой — не чужой, непонятно, вот мужики тебя и сторонятся. Ты вроде бича... получаешься!

— Да, я, в сущности, бич и есть... — улыбнулся Валентин.

— Ну, бывший интеллигентный человек! — расшифровал Колька.

— Ну ладно, какой ты бич... ты же образованный... — то ли утвердил, то ли спросил Студент. — Ты что заканчивал?

— Консерваторию... — Балабанов курил, к рыбе пока не притронулся. — Потом пел в оперном театре. Потом... в Чечню уехал.

— Нормально! И чего там делал?!

— В ОМОНе... Сам поехал, контрактником. Я тогда сильно глупый был, себя искал...

Он был необычен сегодня, это все видели. Говорил как всегда спокойно, но не было в лице привычной его иронии, предлагавшей не относиться к нему серьезно. А может, просто трезвый был...

Замолчали надолго. Думали каждый о своем.

— Не сыграешь мою любимую? — нарушил тишину Колька.

Балабан подумал о чем-то, неторопливо достал гитару, погрел струны рукой, попробовал и, склонившись так, что лица под челкой совсем не стало видно, замер... и заиграл тихо-тихо красивыми ясными аккордами. И тихо запел без слов, голосом. Очень странно, совсем ни на что не похоже. Красиво-красиво. Мелодия была печальная и сильная. Небыстро текла, ширилась, неторопливо и уверенно поднималась до небес... потом слова начались... непонятные, но с ними было еще красивее. В Балабанове совсем никакого напряжения не было, печаль вдруг светлой становилась, даже радостной, легко летящей, Валентин задирал голову и улыбался счастливо, но вот голос снова креп, и у мужиков мурашки бежали по коже от разворачивающейся громадной картины жизни. Как это было возможно?!

Все эти высокие и красивые человеческие чувства так не подходили к темноте, хламу и запахам зимовья, что мужикам неловко было глядеть друг на друга. Замерли, как были, ожидая конца. Но мелодия звучала и звучала, добираясь до потаенных углов души, мужики слушали и забывали, где они. Студент отвернулся в окошко, лицо закаменело в злой отчаянной угрюмости. Его на части рвало от любви и жалости к Вальке Балабану, к товарищам, к людям вообще, и из-за этой жалости он всем, чем мог, ненавидел это сучье мироустройство и если бы сейчас ему сказали: кинься в пропасть ради людей — он бы не думал ни секунду. Гитару почти не было слышно, голос звучал настояще, и Поваренок, в мечтах оказавшийся дома среди своего семейства, спьяну пообещал себе, что теперь всегда будет брать с собой приемничек и никогда не будет переключать такую музыку. А Балабан замолчал, заиграл сложные переборы, не сбиваясь, уверенно. Вдруг остановился и, глядя слегка вверх, в темный угол, куда уходила труба печки, в продолжение музыки заговорил в тишине. Он говорил негромко, не по-русски, распевно и ясно, потом снова заиграл.

Длилось это минут тридцать-сорок. К концу у Балабана весь лоб был в капельках пота, волосы прилипли, и он уже не откидывал их. Студент так и сидел, отвернувшись в окно, напряженный, вцепившись клешней себе в голову. Дядь Саша кряхтел, прокашливался и тянул из Колькиной пачки сигаретку — все никак не мог зацепить. Кобяков молчал, он все это время просидел в одной позе, куря и глядя в пол себе под ноги.

— Ну, блин, да-а-а! — произнес после последних аккордов Поваренок. Колька был так серьезен, что на себя не похож. — Что это? — спросил строго.

— Реквием Моцарта.

Опять тишина повисла. Поваренок взял сигарету из пачки Степана, тот сунул пальцы в карман, достал спички. Колька прикурил:

— А что ты там говорил? На каком языке?

— Это «Отче наш»... на латыни... Там... пастырь в церкви панихиду читает по нему.

— По кому?

— По Моцарту.

— А музыку сочинил кто?

— Моцарт.

Колька задумчиво, даже одобрительно качнул головой. Помолчав, спросил осторожно:

— Так это он про себя что ли написал?

— Про всех это.

— А скажи еще что-нибудь? — попросил Поваренок. — У меня Санька по-английски говорит, я ничего не разберу, а тут будто все понимал! Что за черт?!

Балабан неторопливо прятал гитару в чехол. Посмотрел на Поваренка, наморщил лоб и, улыбаясь, произнес:

— Бенедиктус, кви венит ин номине Домини!

— Что значит? — спросил Колька, прищурившись.

— Благословен идущий во имя Господа!

Печка металлически щелкнула, остывая, кто-то из мужиков мелко сплевывал табак с губ.

— Ты зачем пришел? — спокойно спросил Степан из своего темного угла.