Волк. Ложные воспоминания

Я опять остановился у рыбьего питомника, но на этот раз вышел из машины и отправился бродить среди бетонных водоемов, наблюдая, как у самой поверхности воды скользят огромные форели – медленно, без всяких усилий, еле-еле шевеля хвостами. Кто-то крикнул «эй», и я обернулся: человек в зеленой спецовке сказал, что сейчас только шесть часов, а питомник открывается в восемь. Я представился, и лицо его посветлело. Он сказал, что учился с моим отцом в начальной школе; мы пошли в здание смотреть на мальков в специальных баках, по большей части радужных форелей. Эту рыбу хорошо ловить, но по уму ей не сравняться с бурой форелью. Мы прошли в заднюю комнату, там на плитке стоял кофейник, имелись карточный столик с корзинкой для ланча и несколько стульев. Мы сидели и разговаривали, он сказал, как все переживают из-за того несчастного случая. Блядские машины. В этом мире невозможно жить. Блядские войны и политики. После той истории прошло уже семь лет. Да. Чем ты занимаешься? Да так. А-а. Ладно, знаешь, пора работать. Я опять поехал на юг, к Биг-Рэпидс, но вдруг, поддавшись импульсу, повернул на восток к еще одной ферме. Могу я сказать «здравствуй» родной бабке, которая в свои восемьдесят три года живет совсем одна. Старая битумная дорога со множеством выбоин, на каждом перегоне по несколько чахлых ферм. Я миновал поворот на короткую дорогу в лес, где пятьдесят лет жил отшельником брат моего деда. Много пил. Питался зверьем, попадавшим на дороге под машины, иногда ставил капканы, разводил большой огород и закатывал консервы. На семейных сборищах он всегда был очень веселым, радовался, когда его дразнили – вспоминали, как в 1922 году он чуть не женился, но все же открутился от этой повинности. Пока все сидели за столом, он сонно жевал, пил и посмеивался, когда же после ужина устраивали непременную карточную игру, обвинял всех в жульничестве. Нильс, Олаф, Густав, Виктор, Джон – все они собрались в 1910 году здесь, чтобы не попасть в Швеции под призыв. Роли поменялись. Разница в том, что они больше не жуют табак и утратили изрядную долю популистского духа. И былого сумасбродного веселья. Кончились трехдневные гулянки с польками и бочками селедки и пива. Я повернул к ферме, ощущая в груди тяжелую и тягучую ностальгию. Ветхий домик, обшитый бурой дранкой; коровьи черепа все так же валяются на берегу пруда? Надеюсь, она не спит – всю жизнь вставала с рассветом. Сарай разобрали, но амбар, остатки свинарника и курятника на месте. Я развернулся – она смотрела на меня из окна кухни. Я вошел, она приготовила мне завтрак, и мы стали медленно говорить о живых и мертвых. Старые водянисто-голубые глаза и норвежский акцент. Дом все такой же, только в 1956 году отец провел канализацию, и на кухне больше нет дровяной печи. Через пару лет они отказались от телевизора в подарок – слишком поздно начинать в жизни что-то заново. Кое-кто из родственников счел это неблагодарностью. Я поднялся наверх взглянуть на книги Сетона Томпсона, Кервуда и на целую полку с романами Зейна Грея. Открыл шведскую Библию и пожалел, что не знаю языка. Христос на языке Одина. Я взглянул с чердака на амбар и уперся ногами в тяжелую медную дедовскую плевательницу, брошенную в углу рядом с двумя походными сундуками, в которых семьдесят лет назад приехал в Америку их скарб. За тысячу лет у них ни разу не завелись наличные деньги. Я спустился вниз и прошел через ток к амбару. В углу на куче старых кукурузных початков лежала сбруя для двух бельгийских коней, живших когда-то у деда, который так и не скопил на трактор. Я утащил с собой эту сбрую и забросил в машину – седельное мыло вполне может вернуть ей бесполезную жизнь. Я сказал бабке «до свиданья». Мы никогда не целовались. Может, она целовала меня в детстве.