Волк насторожился

— Подумаешь, — сказал Данил. — Выясню точно, когда тебя в кабинете н е б ы л о, свидетели показания подысправят. Главное, пистолетик тот же самый, можешь мне поверить. Есть еще кое-какие расписки и кое-какие счета, есть видеозаписи, где ты лялек валяешь прямо по ковру… Да много чего есть, откровенно говоря. Подумаешь, сам составишь полный список. Коттеджик есть кирпичный, две машины в гараже, жена в брюликах, дочка в МГУ… Ну чего тебе не жилось, козел?

— Меня заставили…

— Ну конечно, — сказал Данил. — Раскаленным железом пытали.

— Значит вы… Каретникова…

— Да что вы такое говорите, сокол мой ясный? — изумился Данил. — Не я, а вы, родимец. Совесть чекистская в Максиме заговорила, вспомнил он заветы Железного Феликса и совсем уже собрался предать гласности ваши темные махинации, пятнающие ряды реформаторов. Вот вы его за это и насмерть убили из пистолета. Лежит сейчас Максимушка холодный и неживой, а милиция из него пули достает, в лупу разглядывает, родное ФСБ клятву мести над хладным трупом произносит… Может, съездим и посмотрим? Да не закатывайте глазки, шучу…

Максим был живехонек. А пистолетик, красивый снаружи, внутри пришел в полную негодность. Но Данил не собирался посвящать эту мразь в такие тонкости. Он не чувствовал ни малейшего удовлетворения, ломая продажную шкуру — просто следовало сработать на совесть, притоптать каблуком и растереть. Были, конечно, все упомянутые козыри — но столичная комиссия совсем другие бумажки будет листать, свои…

— Но вы же понимаете, что на следствии непременно заденут и ваши дела…

Ага, вот так? Тем лучше… Смирился со следствием…

— Наши дела? — улыбнулся Данил. — Это которые?

— Всякие…

Данил нагнулся к нему (Соколик инстинктивно отшатнулся), пощупал лацкан пиджака из заморской ткани с переливами:

— Костюмчик на тебе, каких и я не ношу, а ведь я тебя побогаче… Наши дела? Разные и всякие? У наших дел есть одна интересная особенность: от них не остается ни единой бумажки, а исполнители попадаются такие, что молчат, как рыбы. Зато на тебе бумаг… Милый, в лагере плохо. Только я бы там выжил, а тебя через пару дней заделают пидером… Газетки читаешь? А может, думаешь, я тебя разыгрываю? Ты позвони на фирму и поинтересуйся насчет Максима… Или плохо меня знаешь?

Соколик его знал хорошо, даже слишком.

— Никто тебя не заставлял, — сказал Данил. — Просто в один прекрасный день к тебе пришли люди. Покрепче тебя, но в итоге — тоже не столь хитрые, сколь хитрожопые… И объяснили, что перевороты устраивают не только против королей и парламентов. Красочно расписали твою будущую долю. А ты хапнул крючок… Как Каретников. — Данил перешел на полтона помягче. — Только ты можешь оказаться более счастливым. По одной простой, даже где-то примитивной причине: тебя нет смысла заменять. Давно сидишь, дело освоил, если периодически постегивать тебя плеткой, чтобы не особенно взбрыкивал, можешь красоваться в этом кресле и дальше. Я тебе дам шанс. Но и ты мне сейчас отдашься, как распутная школьница — умело и пылко… — Он достал диктофон, проверил, не смотана ли кассета к началу. — Тебе задавать наводящие вопросы, или сам смекнешь?

— А говорили, вас убили…

— Каретников?

— Да. Звонил утром…

— Трудно меня убить, — сказал Данил. — И Фрол, как видишь, жив (он с превеликой радостью увидел по лицу Соколика, что угадал). Представляешь, что будет с твоей дочкой, если он рассердится?

— Только отдайте пистолет…

Данил полез в папку:

— Отдать я его не отдам, его еще выкинуть нужно — так, чтобы до скончания века не нашли. А пальчики — изволь. Видишь, честно вытираю платочком. Только если начнешь вилять, я тебе рубану по башке и, пока будешь валяться, пальчики опять и оттисну…

«Фантасмагория какая-то, — подумал он. — В бывшем кабинете второго секретаря обкома, пережившего четырех генсеков, сидит дешевая мразь, какую сломает за пять минут начинающий „бультерьер“ с Киржача. И эта мразь мелькает по ящику, мотается по заграницам, хлебает на раутах ананасы в шампанском… Положительно, о старых хозяевах этих кабинетов можно сказать немало гадостей и припомнить немало грехов, но они были — м у ж и к и…»

— Ну, душа моя, исповедуйтесь… — сказал он, положив диктофон на стол. — Анжелка пробдит, чтобы не помешали, она девочка исполнительная…

Все было готово минут через двадцать. Данил заботился об одном — задавать вопросы так, чтобы запись ни в малейшей степени не компрометировала «Интеркрайт». И обрывать исповедующегося, едва возникали намеки, способные дать простор ассоциациям. Летопись путча была, как обычно, банальна до предела. Все то же самое — «вечно вторые», вскормленные на груди змеюки, решили в одночасье стать первыми, и на каком-то историческом отрезке их интересы, о чем они не подозревали и сами, пересеклись с интересами московской тройки кладоискателей. Едва получив первые донесения о зреющем комплоте, Каретников, он же Цвирко, он же Ангел усмотрел великолепный шанс…