Волк с Уолл-стрит 2. Охота на Волка

В начале девяностых Волк с Уолл-стрит уже показал свои клыки. Мое дьявольское альтер эго, личность, совсем не похожая на того ребенка, которого мои родители отправили в большой мир, вырвалось наружу. У меня полностью исчезли представления о добре и зле, моя мораль стала катиться по наклонной плоскости маленькими, почти незаметными движениями, и в результате я прочно обосновался с неправильной стороны от закона.

Волк был омерзительным типом: он изменял жене, спал со шлюхами, пускал на ветер неприличные суммы денег и считал законодательство о ценных бумагах всего лишь мелким препятствием, которое можно преодолеть одним прыжком. Он оправдывал свои действия абсурдными рассуждениями и топил чувство вины и угрызения совести Джордана Белфорта в невероятном количестве опасных рекреационных наркотиков.

И все это время власти следили за мной. Сначала NASDAQ, который отказывался регистрировать любую компанию, если Волк был в ней самым крупным акционером. Волк принял решение – теперь это кажется безумием – тайно вывезти миллионы долларов в Швейцарию и использовать легендарные швейцарские законы о банковской тайне, чтобы стать невидимым. Благодаря использованию компаний-однодневок, номерных счетов и умело подделанных документов этот план выглядел идеальным.

Но, казалось, с самого начала над ним тяготел злой рок. Проблемы начались, когда моего главного перевозчика денег арестовали в США и нашли у него полмиллиона наличными, а закончились они (катастрофически), когда через несколько лет, тоже в Штатах, был арестован мой швейцарский банкир, который тут же начал давать показания против моего перевозчика денег.

В это же время молодой агент ФБР по имени Грегори Коулмэн зациклился на Волке и поклялся победить его. Коулмэн начал игру в кошки-мышки, которая станет в ФБР легендарной: он готов был идти по следу моих бумаг на край света и обратно. И в конце концов, через пять лет неотступной слежки, он собрал достаточно сведений, чтобы предъявить мне обвинение.

И вот, через шесть дней после предъявления этого самого обвинения, я понял, что стал жертвой не только настойчивости Коулмэна, но и собственного легкомыслия. А Магнум тем временем перешел ко второму варианту, а именно к сделке с правосудием.

– Я не могу назвать тебе точный срок, но не думаю, что он будет больше, чем семь лет, в худшем случае восемь, – он пожал плечами. – Давай на всякий случай будем считать, что восемь.

– Черта с два! – отрезал я. – Давай скажем семь и будем оптимистами, ради Христа. Это мои годы, а не, блин, твои – так что если я хочу говорить про семь лет, то я, блин, имею на это право!

Выпускник Йеля примирительно сказал:

– Ну хорошо, семь – это хорошее число, с ним можно работать. Это восемьдесят четыре месяца, даже если ничего не скостят…

Я перебил:

– Нет уж, давай посмотрим, сколько могут скостить. Можешь преувеличивать, сколько хочешь, в суд за халатность я на тебя не подам.

Они оба с готовностью улыбнулись, и выпускник Йеля продолжал:

– Во-превых, могут скостить за примерное поведение. За это снижают срок на пятнадцать процентов от каждого отсиженного года. Так, пятнадцать процентов от восьмидесяти четырех месяцев, – он взглянул на Магнума, – у тебя есть калькулятор?

– К черту калькулятор, – прошипел Волк с Уолл-стрит, математический вундеркинд, – семьдесят один с половиной месяц. Округлим до семидесяти одного для порядка. Что дальше?

Выпускник Йеля продолжал:

– Шесть месяцев ты проведешь в реабилитационном центре, это почти как дома. Остается шестьдесят пять месяцев.

Тут вступил Магнум:

– А есть еще программа лечения от наркозависимости, на которую, – он усмехнулся, – с учетом твоего прошлого ты можешь рассчитывать.

Он повернулся к Нику:

– Думаю, он мог бы даже руководить этой программой, правда, Ник?

– Еще бы, – ответил выпускник Йеля, слегка пожав плечами, – ты был бы прекрасным преподавателем, Джордан. Я уверен, что у тебя были бы очень увлекательные занятия. Ну в любом случае можно вычесть двенадцать месяцев наркотической программы, остается пятьдесят три месяца.

Магнум сказал:

– Понимаешь, что я хочу сказать, Джордан? Все не так уж плохо, как тебе казалось, правда?

– Ну да, – буркнул я и принялся обдумывать свою судьбу.

Четыре с половиной года – ну, конечно, это намного лучше, чем судиться, рискуя превратиться в мистера Гоуэра. Я буду сидеть в «Федеральном клубе», играть в теннис и гольф, и меня выпустят примерно к моему сорокалетию. Конечно, мне придется заплатить здоровенный штраф, но у меня все-таки было припрятано достаточно денег для того, чтобы все равно выйти из тюрьмы богатым человеком.

И тут меня осенило: может, и Герцогиня этому поверит? Может быть, она останется, если узнает, что мне сидеть только четыре с половиной года… к тому же можно немножко приуменьшить, сказать – «каких-то четыре года». Как она узнает, что я лгу? Может быть, стоит сказать «сорок восемь месяцев»? Что звучит короче? Наверное, сорок восемь месяцев, или, может быть, стоит даже сказать «сорок семь месяцев», а потом прибавить: «Это же меньше чем четыре жалких годика, детка!»