Волк среди овец

- Подумайте об этом мальчике, - сказал я. - Никто не может ему помочь. Он остался наедине со своим горем. Даже самые близкие люди отвернулись от него. Отец не стал защитником своего сына. Представьте себе этого несчастного ребенка одного в темноте. Ничьи объятия не ждут его с успокоением. Что удивительного в том, что он долго никому ничего не рассказывал? Или в том, что лгал? Каков мир в его представлении? Ему почудилось, что в его жизнь вошел настоящий друг, заменивший ему отца, который мог защитить его, стать проводником в незнакомом мире. Но этот человек использовал его. Подверг насилию. Вообразите себе последствия. Не только ужас и боль, но и потерю ориентиров. Никто в мире не заслуживает доверия.

Один-единственный человек в этом зале хорошо знал, о чем я говорю, ему не требовалось напрягать воображение, чтобы поставить себя на место жертвы. Я обращался к нему. Остин побледнел. Каждая черточка его лица вопила: "Ты не растрогаешь меня". Он не отводил взгляда.

- Затем, какое-то время спустя, когда он немного успокоился, его захлестнула обида, что его новый друг предал его, и ярость, которая таилась в глубине души, находит выход. Он решается защищаться сам. И вымещает обиду на ничем не повинном человеке. Вы можете винить его за это?

"Ты гордишься мальчиком, которого сам сотворил, Остин?" Я нарисовал картину, героем которой он был сам: вначале жертва, потом преступник. Он лучше других знал причину боли. Я надеялся пробудить в нем осознание вины за то, что он сотворил с другим человеком в отместку за свою боль. Я хотел достучаться до него, если уж не до присяжных. Остин уставился в одну точку. Его лицо напоминало маску. Но его глаза! Они повлажнели. Широко распахнутые, растерянные глаза ребенка, взывающие о помощи.

Я повернулся к присяжным.

- Да, Томми пытался наказать за причиненные ему страдания другого человека. Но его терзала боль. Он перевалил вину на мистера Риза, но он не лгал о случившемся. Он в точности воспроизвел картину насилия, безоговорочно убедив родителей. А кто бы ему не поверил? Восьмилетний мальчик не может знать всех подробностей, если он только не пережил этого сам. И вот он здесь, перед нами. Мы поверили мальчику, а как же иначе? Мы услышали правдивые, гадкие воспоминания.

Томми при всем желании не сможет забыть человека, который изнасиловал его.

Я говорил громко. Наступившая тишина показалась мне звенящей. Присяжные оцепенели, зал застыл. На какое-то время я утратил и слух и зрение. Одно-единственное лицо стояло перед глазами.

- Я бы хотел, чтобы Томми присутствовал при вынесении приговора, настойчиво сказал Джеймс Олгрен. - Если быть честным, то это его желание.

Олгрен в разговоре со мной превозмогал себя, он терпел всех, кто так или иначе оказался причастным к трагедии его сына. Тем более что я представил его никудышным отцом. Но обратиться он мог только ко мне, он не знал никого другого в мире законотворчества.

- Его поведут в тюрьму в наручниках? - В его голосе прозвучала мстительность.

Я покачал головой.

- Уверен, он останется в зале до окончания суда. Кроме того, его могут осудить условно. В любом случае я бы не стал питать чрезмерных надежд. Вердикт может вам не понравиться.

- Вы думаете, его могут оправдать?

- Вполне возможно, его не признают виновным.

- Как? - воскликнул Джеймс Олгрен.

"Куда высмотрели? - хотел я крикнуть. - Даже вы, родители, не поверили Томми?" Вместо этого я произнес:

- Присяжным будет трудно сделать выбор между ребенком и взрослым. В нашем случае обвиняемый стоит на своем, к тому же заимел алиби, есть над чем подумать.

- И на этом все кончится? - спросил мистер Олгрен. - Вы не сможете больше привлечь его к ответственности?

Меня всегда восхищает детская непосредственность интеллигентных людей, когда речь заходит о законах!

- По этому эпизоду - нет, - сказал я. - Но можете возбудить против него дело и добиться компенсации.

Это легче, вы будете с ним на равных, вам не придется доказывать свою искренность...

Мистер Олгрен хмыкнул.

- Я не сумасшедший, чтобы из-за денег подвергать Томми этому ужасу вновь. - Он помолчал. - Я не так себе все представлял.

Я взял его за руку.

- Оставьте свои домыслы. Я все-таки окружной прокурор.

"На месяц-другой", - мысленно добавил я.

В дверях он остановился:

- Мы с Томми будем в зале суда.

- Вынесение приговора требует много времени.

- Мы останемся.

Я остался один в своем кабинете, со стен которого на меня надвигались почетные грамоты и дипломы. Я оглядел кабинет глазами постороннего, который заглянул на минутку. Я подошел к окну и посмотрел на улицу: с высоты пятого этажа передо мной открылась панорама города, но мой взгляд наткнулся на старое здание суда из красного кирпича, там я начал свой путь. Скоро я покину этот кабинет. Вчера вечером, готовясь к заключительной речи, я случайно включил телевизор, с экрана на меня пялился Лео Мендоза, он сидел за столом, очень похожим на мой, на фоне скрещенных флагов. Лео говорил напористо с позиции силы, не оставалось сомнений, что он вживался в роль окружного прокурора.