Волк в бабушкиной одежде

– Вот с этим документиком, мужики, я кандидат в олимпийские чемпионы по шезлонгу во всех весовых категориях. Кстати, – выдает он, – ты знаешь, кого я только что видел при входе в стойло?

– Пино, – догадался я без колебаний.

– Изумительно. Он был с каким-то ощипанным хрычем, как полагаю, одним из своих клиентиков.

– Ты полагаешь верно. И с этим достойным человеком проделали прямо-таки неслыханный трюк.

Я делаю ему экспресс-резюме всего того, что предшествовало. Толститель слушает меня, как меломан, удравший из тюрьмы, слушал бы фугу Баха, и смотрит на меня, как смотрел бы пердоман на разгружающуюся баржу сухого гороха.

– Действительно, – допускает Его Круглячество, – случай не банальный.

И он делает новый вывод, приподнимающий краешек завесы. Вывод настолько простой, что никто до него еще не додумался.

– Это определенно ошибка. Где-то есть другой шапокляк, у которого такой же блайзер, отсюда и конфузия.

Я тотчас же погружаюсь в многоэтажные размышления.

– О чем замечтался, о смерти Людовика XVI? – дурачится Пузырище.

– Это было второе французское Берюрлоо, – соглашаюсь я. – Протяни мне ногу помощи, Толстяк.

Но Толститель энергично трясет котлом, который прекрасно сгодился бы на холодец.

– Дудки! Я в отпуске отныне и впредь. Если это приказ, ты можешь засунуть его в футляр от термометра; но если ты просишь не в службу, а в дружбу, то это все меняет.

Я тычу раздраженным пальцем в направлении двери.

– На место, в конуру! – возглашаю я. – Исчезни из видимости, которую ты уже достаточно изгваздал. И застегни гульфик, прохожие не знают, что ты идешь от врача!

Берю выходит, пожимая плечами, сопя и пыхтя, говоря, что он облегчил бы свой пузырь на мою особу, застегивая штаны и хлопая дверью.

Мой умелый указательный палец страничит ежегодный справофон на букву "ф". Живость, точность, нежность являются принципиальными качествами поименованного пальца, впечатляющими, в частности, заблудившегося путешественника, которому он указывает верную дорогу, и одинокую даму в кинозале, где показывают фильм новой волны (для души).

Любопытная вещь, я не нахожу ни единого Фуасса в этом сверхтщательном издании, куда помещены краткие жизнеописания моих сограждан, то есть их имена, адреса, профессии и номера телефонов. Затем я набрасываюсь на женевский ежегодник и посвящаю себя исключительно городку-очаровашке Воскрессону, который и воскресает в толстотоме в единственно-неповторимом одиночестве. Там я не нахожу никого, кроме моего Фуасса. Он, этот гражданин, решительно существует в единственном экземпляре. Я, стало быть, в сильном замешательстве. Звоню рыжему из лабо и прошу его спуститься. Вот я как-то незаметно и вцепился в эту косточку, ребята. И вы меня знаете, когда очаровательный Сан-А захвачен тайной, он не перестает прояснять ее.

Явление Манье. В своем белом халате он похож на зажженную свечку. Шевелюра рдеет и конопушки пламенеют. Я же сам только дерьмею.

Второй раз за последние десять минут я рассказываю Манье фуассиную историю. Он открывает глаза шире витражей сартрского собора.

– По-тря-са-юще! – резюмирует он.

– Признайся, вот уж необычное дельце!

– А вы уже рассказали Старику?

– Нет, я сейчас загружен работой, и он наверняка перепасует это в другой отдел.

– По правде говоря, это нельзя еще назвать делом, – уточняет Манье. – Никакого правонарушения еще не произошло. В конце концов, позволяется же делать подарки своим современникам, даже подарки стоимостью в четырнадцать миллионов.

Какое-то время мы вглядываемся друг другу в глаза, как два окулиста, взаимно и одновременно ищущие повреждения радужной оболочки, затем я пододвигаю технарю обертки и банкштексы.

– Вот единственные документы, Манье, которыми я располагаю. Не думаю, что они нам что-то прояснят, тем не менее исследуй-ка их, кто его знает.

Затем, поскольку день угасает, а мой голод разгорается, я пожимаю поварешку рыжего и спускаюсь.

Перед входом в наш большой Сарай столпотворение. Смех, крики, восклицания, проклятия, апелляции, брань и лай. Я пробиваюсь сквозь толпу и обнаруживаю Храбреца Берю в одной из тех экстравагантных ситуаций, на которые он мастер. Он держит на поводке превосходного сенбернара, желая запихнуть того в такси. Но зверюга отказывается и в доказательство тщательно опрыскивает кузов тачки. Он, наверное, напился пива и не облегчался часов восемь, ибо никак не закончит. Шофер, русский недобитый белогвардеец, протестует и отказывается от такой сногсшибательной клиентуры.

Берюрье доказывает ему с применением соответствующей терминологии, что собаки имеют право ездить в такси. Князь Такссупов отвечает, что собаки-то может быть, но не телята. Естественно, Берюрье угощает его "сам телок"; услыша это, шофер вылезает и производит штрафной удар а-ля Копа по вертлюгу псины, которая, забыв о своем предназначении спасателя людей, вцепляется ему в штаны. Русский требует полицию. Берюрье немедленно удовлетворяет его просьбу, предъявляя свое удостоверение.

Пес возобновляет полив машины, которая с этой стороны стала чистехонькой. Четырнадцать человек помирают со смеху. Тут уж я вмешиваюсь: