Волк в ее голове. Книга I

– Мы уже посещаем уроки в гимназии имени Усиевича, – продолжает отец Николай, не замечая мохнатого зверя над собой, – и кадетском училище номер пять. Читаем бесплатные лекции, проводим обсуждения. Приглашаются все желающие, в том числе взрослые. Я очень, надеюсь, что мы завершим строительство собственного учебного заведения для детей с ограниченными возможностями… к сожалению, пока мы лишились должной поддержки.

Меховое пугало наконец исчезает за верхним краем кадра.

Олеся кивает и сверяется с записочками. Пальцы её дрожат. От волнения? Словно это «Вечерний Ургант», а не выпуск доморощенного подкаста.

И всё же Три Ко сняли интервью. Без меня. Да, я никогда не выказывал интереса к их «каналу», скорее, пренебрежение или лёгкое презрение – как взрослый смотрит на рисунки первоклашек, – но отлично бы чувствовал себя там, в кадре. Задавал бы вопросы на месте Олеси, вертел бы камерой «яблофона» не хуже Валентина или хотя бы держал чёртов микрофон так, чтобы он не влезал в кадр.

Кислая смесь зависти и разочарования плавит мне желудок, и я бросаю ей на съедение ещё один ломоть конской колбасы.

Жри!

– И всё это… – Олеся наконец выуживает нужный вопрос, – вы делаете на свечки и пожертвования?

– Да, свечи, записки, молитвы, панихиды… Последнее время, стали приносить доход книги, видимо, в связи с популярностью нашей страницы в социальной сети. Кстати, хочу отметить, что данная страница – целиком инициатива моего внука. – Отец Николай чуть улыбается. – Духовенство, с нашей стороны, нисколько не цензурирует её содержание.

– Между прочим, очень интересная страница, много познавательного. – Олеся бросает лукавый взгляд за камеру и опять сверяется с записями. – Вот в Свято-Алексиевской пустыни, сколько на данный момент проживает здесь, м-м, постоянно?

Отец Николай поправляет мизинцем чёрные роговые очки и беззвучно шевелит губами.

– Предполагаю, пятьдесят два человека.

– Так мало? – Олеся наклоняется вперёд. – Кажется, что попадаешь в отдельный город… посёлок.

– Всё относительно, Олеся. Я помню, когда в девяностом году был принят закон о свободе вероисповедания, я самолично крестил несколько сотен. Никто из них больше не посетил церковь. Так что эти пятьдесят два человека куда больше значат для меня, чем те сотни.

– Эти пятьдесят два человека – одиночки или семейные люди? Духовенство? Мирские?..

– Олеся, по-разному. – Отец Николай оправляет длинную бороду. – Кто-то находит у нас необходимое уединение, кто-то – семью. Кто-то приезжает с семьёй. Наши двери для всех открыты.

– Скажите, а… ну, а много ли тех, кто однажды поселился среди вас и потом уезжает?

Отец Николай отпивает воды из бутылочки. Его светло-карие глаза затуманиваются, и ответ звучит далёким, суховатым эхом:

– На моей памяти был один такой человек.

– Как интересненько, – Олеся кивает и перебирает записки, но вскоре останавливается. Секунду она медлит, затем всё же спрашивает: – А какая причина?

– Я бы не хотел об этом говорить, Вероника.

Камера слегка дёргается.

– О… Олеся.

Дед Валентина замирает и секунд десять вовсе не дышит.

– Прости меня… – выдыхает он. – Конечно, Олеся. Олеся. Прости.

Изображение моргает от резкой монтажной склейки – словно Валентин выдрал с корнями длинную неловкую паузу.

– Если коротко… – спрашивает Олеся, – причина была в каких-то особенностях жизни в пустыни? Или…

– Нет. – Отец Николай снова отпивает воды и горбится ещё сильнее, будто крест с каждой секундой тяжелеет и прижимает его к земле. – Она… этот человек имел свои причины. Ребёнка, о котором следовало позаботиться. Дела, которые следовало завершить.

– А нельзя это было сделать, уже живя здесь, помогая?..

Слово «ребёнок» ещё звучит в моих мыслях и заглушает вопрос Олеси. Неужели отец Николай говорит о Диане и её матери? Именно Вероника Игоревна уходила жить в Свято-Алексиевскую пустынь и потом вернулась. Больше некому.

Я машинально отрезаю кусок махана и кладу с ножа в рот.

С чего же тогда всё началось?

С листовок. С четвёрок? Я помню, что гимназию перевели с двухсотбалльной системы на пятибалльную, и на уроках Вероники Игоревны не стало хорошистов.

С месяц гнойник набухал, разрастался, а затем посыпались жалобы родителей. Начались проверки, воздух классов наполнило скрытое напряжение. Тогда же в нашу гимназию пришёл дед Валентина. От него веяло обаянием светлого, настрадавшегося человека, которое притягивало людей и Веронику Игоревну тоже зацепило, но зацепило неправильно. Не как пример добродушия или открытости, а как ледяной шип Снежной королевы, что попадает человеку в сердце и лишает покоя.

Со стороны всё выглядело невинно: Вероника Игоревна зачастила в церковь, а на подоконниках у нас зацвели глянцевитые листовки. Карандашные голубые ручейки текли на карандашных зелёненьких полях и ругались непонятными словами: ЕВХАРИСТИЧЕСКИЙ! ЛИТУРГИЯ! КАТЕХИЗАЦИЯ! ВОЦЕРКОВЛЕНИЕ! Через пару месяцев в углах комнат поселились иконы седобородых старцев, а на кухне что ни день выгорали тоненькие свечки.