Волхонка. Знаменка. Ленивка. Прогулки по Чертолью

После 1917 г. усадьба была приспособлена под коммунальные квартиры. Известный музыкант и композитор Андрей Макаревич в своих воспоминаниях о коммунальном детстве, которые он назвал коротко и ясно – «Сам овца», с присущей ему наблюдательностью рассказывает о проведенных годах на Волхонке. В них не только рассказ о тех достопримечательностях Волхонки, которых уже нет и никогда не будет, но и удивительные для сегодняшнего дня подробности советского коммунального быта, в коем полное отсутствие какого‑либо комфорта не влияло на в общем‑то дружелюбную атмосферу социалистического общежития. И хотя номер дома Макаревич не называет, можно догадаться, что речь идет именно о здании, куда переехал Музей личных коллекций.

Было это лет пятьдесят назад…

«Наш дом на Волхонке был совершенно замечательный. Говорю «был», потому что сейчас на его месте стоит его муляж – его разрушили и затем воссоздали – увы, только внешне. С применением, так сказать, новейших технологий.

А дом пережил пожар 1812 г. (он принадлежал князьям Волконским или, по московскому просторечию, Волхонским) и на моей памяти находился в том состоянии, когда ничего нового с ним произойти, как казалось, уже не может. Дважды выселяли из него всех жильцов, а потом и организации, занявшие их место, на предмет крайней аварийности. А дом стоял и стоял. Когда его брались ремонтировать, под желтой штукатуркой открывалась дранка, уложенная крест‑накрест и замазанная глиной, и видно было, что дом внутри – деревянный.

В канун одного из таких ремонтов я как раз научился рисовать пятиконечную звездочку, не отрывая руки, и всюду, где можно, оставлял за собой этот нехитрый знак, самоутверждаясь таким образом. Так вот, дом штукатурили, а я пролез между ног рабочих (было мне года четыре) и прутиком начертал на сырой стене несколько кривоватых звезд. Стена высохла, и звезды продержались удивительно долго – лет двадцать. До следующего ремонта. В доме уже давно никто не жил, а я приходил иногда проведать свои звезды.

Цоколь дома красили в серый цвет, а стены – в желтый и старательно белили балюстраду полукруглого балкончика на втором этаже. На балкончике этом, видимо, вечерами пили чай дочки князя Волхонского, поглядывая вниз на гуляющую публику. При нашей жизни этот балкончик уже не открывался и никто на него не выходил. Жалко.

Да и парадный подъезд, как водится, был заколочен наглухо и густо замазан масляной краской – в десять слоев. Жильцы пользовались черными ходами, которыми раньше ходила обслуга. Удивительное плебейство советской власти! Или это сохранившаяся в подсознании боязнь хозяев, которых выгнали из их домов?

А по Волхонке ходил трамвай, и магазин «Продукты» назывался не «Продукты», а «Бабий магазин», а овощная лавка во дворе за ним – «Дядя Ваня», по имени продавца. Кто сейчас знает, как зовут продавца в овощной лавочке?

А если подойти к краю Волхонки (она ведь, наверное, одна из самых коротких улиц Москвы!), то на углу напротив Библиотеки Ленина виделась не покрытая плешивой травой пустошь, а аптека… А прямо напротив наших окон – там, где теперь какие‑то «Соки‑воды», – располагалась парикмахерская. Парикмахера звали Абрамсон. Двери всегда были открыты настежь, и седой Абрамсон выносил на улицу стул и сидел на нем, покуривая. Он не был перегружен работой.

Парадное наше находилось напротив Музея изобразительных искусств и имело три каменные ступеньки сразу за уличной дверью. Внутри пол был покрыт асфальтом (вот странно!), прямо по курсу – дверь в квартиру на второй этаж (туда, где балкончик). Я так и не знаю, кто там жил. Слева – тетя Вера из аптеки. И справа – наша дверь.

Черный круглый звоночек с белой эмалированной кнопочкой. К нам – два звонка. Открыв дверь, вы попадали в длинный и причудливо изогнутый коридор. Стены его были покрыты желтым мелом и в районе телефонного аппарата сплошь исчирканы номерами и именами. Телефонный аппарат висел на стене и был черным, продолговатым и железным. Хромированный диск его, вращаясь в обратную сторону, издавал удивительно приятный звук. Нынешние пластмассовые телефоны при всем желании такого звука издать не могут. А номера были шестизначные и с буковкой впереди. Наш номер – К4‑19‑32.

На стенах коридора висели велосипеды, банные шайки и жестяная детская ванна – моя. Еще по левую руку стоял гигантских размеров черный комод (не знаю чей), а по правой стене шли двери. За первой дверью жили Марины – баба Лена, дядя Дима, тетя Лена и сын их Генка. Дядя Дима работал водителем грузового троллейбуса. Вы не знаете, что такие бывают? Я видел! Был дядя Дима огромен, слегка небрит, хрипл и добр; может быть, по причине постоянного выпивания.