Волхв

Клёнка был христианином во втором поколении. Его отец Богумир — заядлый книжник, прививший тягу к чтению и детям, при этом хороший сапожник, в отличие от старшего сына невысок ростом и нелюдим, уже в зрелом возрасте попал под поголовное крещение в городской лохани, отведав перед тем батогов от князя. После того он, как было велено, нацепил на грудь крест, однако от старой веры, никому в том не признаваясь, полностью не отрекся. Да и как от нее отречься, когда в доме мирно и уже много лет жили две его жены — две матери Клёнки. Попу он сказал, что одна из них сестра жены, просто прижилась у них, поскольку своей семьи не завела. Никифор, конечно, вряд ли поверил, но объяснение принял, так как знал, что вторую жену русич из семьи даже под угрозой смерти не выгонит. А такое объяснение устраивало и официальную власть и жителей города. Новая вера навязывалась тяжело и держалась некрепко, на мечах варягов — наемников князя, и на кострах, уничтожавших целые селения, что не нравилось ни самому князю, поскольку снижало количество подданных, а значит и ежегодной дани, ни новой церкови, представителей которой, в основном пришлых гораков, не мог не настораживать глухой ропот, поднимающийся после каждой такой акции устрашения, даже среди самых преданных христиан. Самое интересное, что его отец честный во всем, вплоть до мелочей, как все русичи, тогда не соврал ни на руну. Жёны его и правда были сестрами, и одна из них, пришедшая в дом на пару лет позже, если следовать логике слов, действительно легко прижилась в новой семье. К тому же и общие праздники почти все остались прежние — как ни пыжились и не стращали попы, на Купала все городские обязательно высыпали на берег речки и там водили хороводы до утра, прыгали через костер и, как водится, выбирали суженых. На масленицу по-прежнему жгли чучело зимы-Мары и весело с зеленью наломанных берез и кленов, засыпая полы в избах и церквях, отмечали обновленную троицу. По-старому — Рода-Сварога-Велеса, по-византийски — Отца, сына и Святого духа, что по понятиям большинства русичей было одно и то же.

Клёнка Смагин был женат уже на одной женщине — Марфе, родившей ему семерых детишек, из которых до отроческого возраста дожили четверо. В эти дни все они гостили у деда с бабками, под старость от греха подальше переехавших в село Коломны, верстах в пятидесяти от города, где у них жили сродственники.

Кленка быстрым шагом прошел по растянувшемуся на добрые полверсты торжку, необычно пустынному и тихому, к площади и, уже приближаясь, услышал высокий голос Никифора, далеко разносящийся над притихшими людьми. Он ускорил шаг и вскоре вышел из-за последних изб на свободное пространство, ограниченное скученными спинами. Он тронул крайнего малознакомого мужика из литовцев с широкой русой бородой:

— Чего тут опять?

Тот, не оглядываясь, с досадой молвил:

— Книги жечь будут.

Клёнка Смагин недоуменно вскинул брови и прислушался к словам попа.

— …сатанинские знаки, — вещал Никифор уверенно, прикрываясь ладонью глаза от яркого солнца, — насылают на нас мор и болезни. А на скот порчу. Только огнем можно уничтожить дьявольские письмена. — Он повернулся спиной к горожанам и неловко полез по широким ступеням вниз.

«Сейчас грохнется», — услышал Кленка чей-то насмешливый голос в толпе и узнал вытянутый затылок коновала Кучи Мамина.