Волхвы. Дилогия

Король никому, кроме графа, не высказывал своей мысли. Граф со своей стороны, конечно, никому не поверял о своём разговоре с королём. Между тем у стен оказались уши, или, вернее, у придворных немецких людей оказалось необыкновенное чутьё. Не прошло и месяца, как графиня заметила в придворных дамах большую перемену в обращении с нею. Не прошло и двух месяцев, как ей со всех сторон была объявлена открытая война, как услужливые люди то и дело передавали ей о том, что говорят о ней дурного там-то и там-то.

Наконец и сам граф счёл нужным объясниться с женою. Невозмутимый и спокойный, как всегда, с почти неподвижными глазами и застывшим выражением в лице, он, подбирая самые вежливые выражения, объявил жене, что он недоволен ею и очень был бы рад, если бы она изменила своё поведение.

Графиня, не зная за собою ничего дурного, зная за собою только то, что она чересчур терпелива, что она слишком томится и страдает, что она лишена света и воздуха, возмутилась и потребовала от мужа с горящими почти ненавистью глазами, чтобы он не смел оскорблять её.

Он немного изумился, пожал плечами, а затем таким же спокойным тоном, как и начал, произнёс:

— Я ровно ничем не оскорбил вас, графиня, да я и не могу вас оскорбить, ибо я ваш муж, я забочусь только о вас, и повторяю, поведение ваше мне не нравится. Хотите знать, что именно мне не нравится, скажу: вы слишком легкомысленны, вы забываете ваше достоинство, забываете, что вы моя жена и что ваше имя и положение вас ко многому обязывают. Вы недостаточно уважаете тех людей, которых обязаны уважать. Вы слишком фамильярны с людьми, которых обязаны уважать. Наконец, мне очень тяжело говорить это, и я никогда не думал, что мне придётся это говорить, — вы слишком свободны с мужчинами… вас всегда окружает толпа молодёжи…

Он хотел было прибавить ещё что-то, но замолчал, поражённый выражением её лица, густой краской, прилившей к щекам её, и страстностью, с какой она поднялась и остановилась перед ним.

— Что?! — прошептала она, и негодование и злоба звучали в этом шёпоте.

Но вдруг она сделала усилие над собою, спокойно вернулась на своё место и презрительно усмехнулась.

— Нет, на вас решительно не стоит сердиться! — с таким неподражаемым презрением произнесла она, что даже ему стало неловко. — Я не уважаю людей, которых должна уважать? Но почему я их должна уважать? Я этого не знаю! Я фамильярна с ними, но я не понимаю даже, что вы подразумеваете под этой фамильярностью… или…

Она на мгновение остановилась, но затем спокойно продолжала:

— Я неприлично веду себя с мужчинами! Граф, подумайте, что вы говорите… подумайте хорошенько! Ах, Боже мой! — рассмеялась она. — Недостаёт того, чтобы вы начали ревновать меня… к кому?!

Граф беспокойно шевельнулся в своём кресле и гордо поднял голову.

— Я… ревновать? — произнёс он своими сухими губами. — Я вам не говорил этого и никогда не скажу. Граф Зонненфельд не может ревновать свою жену, и жена графа Зонненфельда никогда не может так низко пасть, чтобы подать повод к ревности.

Она хотела было зло улыбнуться, но не могла. В словах графа прозвучало что-то новое, какая-то незнакомая ей сила. Даже сама его почти невыносимая для неё фигура, его лицо с горбатым, покосившимся на сторону носом и бесцветными глазами — всё это вдруг преобразилось. Она никогда его таким не видала. И во всяком случае он показался ей так всё же интереснее.

Однако прошло мгновение — и он снова превратился в прежнего графа.

Он встал и тихо сказал ей:

— Нет, ты не так поняла меня. Я пришёл вовсе не для того, чтобы ссориться с тобою. Подумай, мой друг, хорошенько о том, что я говорил и, может быть, ты сама увидишь и почувствуешь, что я прав.

— Я вижу и чувствую одно! — воскликнула графиня. — Я вижу и чувствую, что умираю от тоски и скуки!

И она залилась слезами, что с нею не было с самого переезда через русскую границу.

IX

Граф не мог понять причины тоски и скуки жены. Чего ей недостаёт? У неё, кажется, есть всё, чего только может пожелать женщина! Правда, ему мелькнула было мысль, что она тоскует по Петербургу, но он сейчас же и отогнал эту мысль.

В таком положении и настроении, в каком Елена теперь находилась, нечего было и думать везти её в Россию. Она не только не принесёт ему никакой пользы, но может даже причинить и большой вред. Он всё ещё не хотел отказываться от своих надежд и планов и, особенно после слов короля, ему непременно нужно было доказать, что «они» не ошиблись. Ведь если он так ошибся — значит, он несостоятелен, а с этой мыслью он ни за что не хотел примириться.

«Она, верно, нездорова», — наконец решил он. Она свежа, полна, но всё же он подмечал в ней порою некоторые странности, как бы утомление. Да и самое её отдаление от него, её холодность, всё, на что он до сих пор не обращал внимания, он теперь приписывал болезни.