Волки

Солодовников - поэт, автор многих распространенных среди ворья песен.

"Кресты", "Нам трудно жить на свете стало", "Где волны невские свинцовые целуют сумрачный гранит" - песни эти известны и в Москве, а может и дальше.

Ваньке Солодовников понравился.

Не было в нем ни ухарской грубости, ни презрительной важности, как у прочих делашей.

Прямой взгляд. Прямые разговоры. Без подначек, без жиганства.

И веселость. И ласковость.

И Зуб и Балаба отзывались о Солодовникове хорошо:

- Душевный человек! Не наш брат - хам. Голова.

- Ты, Ларион, все пишешь? - полу-ласково, полу-насмешливо спрашивал Ломтев.

- Пишу. Куда же мне деваться?

- Куда? В роты опять, куда же денешься? - острил Костя.

- Все мы будем там! - махал рукою Ларька.

День выхода Солодовникова из рот праздновали весело.

Пили, пели песни.

Даже Костя выпил рюмки три коньяку и опьянел.

От пьяной веселости он потерял солидность. Смеялся мелким смешком, подмигивая, беспрерывно разглаживая усы.

Временами входил в норму. Делался серьезным, значительно подкашливал, важно мямлил:

- Мм... Господа, кушайте! Будьте как дома. Ларион Васильич, вам бутербродик? Мм... Славушка, ухаживай за гостями. Какой ты, право...

Славушка толкал Ваньку локтем:

- Окосел с рюмки.

Шаловливо добавил:

- Надо ему коньяку в чай вкатить.

А Ломтев опять терял равновесие: "господа" заменял "братцами", "Лариона Васильевича" - "Ларькою".

- Братцы! Пейте! Чего вы там делите? Минька, чорт! Не с фарту пришел.

А Минька с Балабою грызлись:

- Ты, сука, отколол вчерась! Я же знаю. Э, брось крученому вкручивать. Мне же Дуняшка все на чистоту выложила, - говорил Минька.

Балаба клялся:

- Истинный господь - не отколол! Чтоб мне пять пасок из рот не выходить. Много Дунька знает, я ее, стерьву, ей-богу, измочалю. Что она от хозяина треплется, что-ли?

А Солодовников, давно не пивший, был уже на взводе.

Склонив голову на ладонь, покачивался над столом и пел тонким, захлебывающимся голосом песню собственного сочинения:

Скажи, кикимора лесная,

Скажи, куда на гоп пойдешь?

Возьми меня с собой, дрянная,

А то одна ты пропадешь.

О, нежное мое созданье,

Маруха милая моя,

Скажи, сегодня где гуляла

И что достала для меня?

Притихшие Минька с Балабою пьяно подхватили:

Гуляла я сегодня в "Вязьме",

Была я также в "Кобозях".

Была в "Пассаже" с пасачами

Там пели песню: "Во лузях",

К нам прилетел швейцар с панели

Хотел в участок нас забрать

За то, что песню мы запели,

Зачем в "Пассаж" пришли гулять.

Ломтев раскинул руки в сторону, манжеты выскочили.

Зажмурился и, скривя рот, загудел басом:

Гуляла Пашка-Сороковка

И с нею Манька-Бутерброд,

Мироновские, Катька с Юлькой,

И весь фартовый наш народ!..

Потом все четверо и Славушка - пятый:

Пойдем на гоп, трепло, скорее,

А то с тобой нас заметут,

Ведь на Литейном беспременно

Нас фигаря давно уж ждут.

А Солодовников закричал сипло:

- Стой, братцы! Еще придумал. Сейчас вот. Ах! Как? Да!

Запел на прежний мотив:

В Сибирь пошли на поселенье

Василька, Ванька, Лешка-Кот,

Червинский, Латкин и Кулясов

Все наш, все деловой народ.

Солодовников манерно раскланялся, но тотчас же опустился на стул и, склонив голову на руку, задремал.

А Ломтев глупо хохотал, разглаживая усы. Потом поднялся, пошатываясь (славушкин чай с коньяком подействовал), подошел к Солодовникову:

- Ларя! Дай я тебя поцелую. Чудесный ты, человек, Ларя! В роде ты как Лермонтов. Знаешь Лермонтова, писателя? Так и ты. Вот как я о тебе понимаю. Слышишь, Ларя? Лермонтова знаешь? Спишь, чо-орт!

Солодовников поднял на Ломтева бессмысленное лицо; заикаясь, промычал:

- По-о-верка? Есть!

Вскочил. Вытянул руки по швам.

- Так точно! Солодовников!.

- Тюрьмой бредит! - шопотом смеялся Славушка, толкая Ваньку. - Поверка, слышишь? В тюрьме, ведь, поверка-то.

Солодовников очнулся. Прыгали челюсти.

- Пей, Ларя! - совал рюмку Ломтев.

- Не мо... гу... - застучал зубами. - Спа-ать...

Солодовникова уложили рядом с Ломтевым. Минька с Балабою пили, пока не свалились.

Заснули на полу, рядом, неистово храпя.

- Слабые ребятишки. Еще время детское, а уж все свалились! - сказал Славушка.

Подумал, засмеялся чему-то.

Уселся в головах у спящих.

- Ты чего, Славушка? - с беспокойством спросил Ванька.

- Шш!.. - пригрозил тот.

Наклонился над Минькою. Прислушался. Тихонько пошарил возле Миньки.

- Погаси свет! - шепнул Ваньке.

- Славушка, ты чего?

- Погаси, говорят! - зашептал Славушка и погрозил кулаком.

Ванька привернул огонь в лампе.

На полу кто-то забормотал, зашевелился.

Славушка бесшумно отполз.

Опять, на корточках, подсел.

Потом на цыпочках вышел из комнаты.

Ванька все сидел с полупогашенной лампой. Ждал, что проснется кто-нибудь.

"Ошманал", - догадался.

Славушка тихо пришел.

- Спать давай! Разуй!

Улеглись оба на кушетке.

- Ты смотри, не треплись ничего, а то во!

Славушка поднес к Ванькиному носу кулак.

- А чего я буду трепаться?

- То-то, смотри!

Славушка сердито повернулся спиною.

- Чеши спину! - приказал угрюмо. - Покудова не засну, будешь чесать.

Ваньку охватила тоска. Хотелось спать, голова кружилась от пьяного воздуха. Было душно от широкой горячей славушкиной спины.

Утром проснувшиеся бузили.

У Миньки-Зуба пропали деньги.

Ломтев, сердитый с похмелья, кричал: