Волки на переломе зимы

Луч фонаря пробежал по громадной фигуре богато украшенного верблюда, потом – осла с большими нежными глазами… они были так похожи на глаза зверей, которых Ройбен мог перечислить в памяти, широко открытые, кроткие, безответные глаза тех животных, которых он убивал. Его вдруг пробрала дрожь – он снова подумал о Лауре и запахе оленей, находившихся неподалеку от ее дома.

Он протянул руку и коснулся изящных пальцев Девы Марии. Затем фонарь осветил фигуру Младенца Христа с сияющим улыбкой лицом, растрепанными волосиками и радостно смеющимися глазами, лежавшую с простертыми руками на мраморной соломе.

Глядя на Христа, Ройбен почувствовал боль, страшную боль. С тех пор когда крохи веры во все это придавали ему энергии, прошло много, очень много времени, ведь правда? Тогда он был маленьким мальчиком и, глядя на такие фигурки, испытывал глубокое и всеобъемлющее чувство, будто в них сосредоточена любовь ко всем без всяких условий.

– Суть в том, – громким шепотом произнес Феликс, – что Создатель вселенной нисходит к нам в этом бренном облике, проходит сверху донизу весь путь от дальних пределов своего творения, чтобы родиться среди нас. Существует ли какой-нибудь более прекрасный символ нашей страстной веры на переломе зимы в то, что миру суждено возродиться заново?

Ройбен не знал, что и сказать. Много лет он безоговорочно принимал примитивное толкование насчет того, что, дескать, христианскую легенду просто связали с языческим праздником. А разве не получается, что здесь есть одновременно что-то и от религиозной веры, и от безбожия? Неудивительно, что Стюарт с таким подозрением относится к происходящему. Нынешний мир вообще с большим подозрением относится к подобным вещам.

Сколько раз он сидел молча в церкви, смотрел, как его любимый брат Джим служил мессу, и думал: бессмысленно это все, бессмысленно… Но теперь – и уже давно – он освободился от церкви и вернулся в яркий открытый мир, где можно просто смотреть в звездное небо или слушать птиц, которые поют даже по ночам, и оставаться наедине со своими глубинными убеждениями, какими бы простыми они ни были.

Но сейчас в нем зарождались другие чувства, еще глубже и тоньше и не сводящиеся к «или – или». Его пониманию стала открываться величественная и неведомая прежде возможность слияния в единство, казалось бы, совершенно чуждых друг дружке вещей!

Ему вдруг захотелось немедленно поговорить об этом с Джимом, но, в конце концов, Джим приедет на рождественский фестиваль, они встанут перед этим самым вертепом и смогут поговорить с глазу на глаз, как делали это всегда. И Стюарт… Стюарт тоже должен увидеть и понять все это.

К его радости и облегчению, рядом находился Феликс, наделенный решимостью и дальновидностью, благодаря которым такие грандиозные затеи, как вот этот рождественский фестиваль, обретают жизнь.

– Как вы думаете, Маргон не слишком устал от Стюарта? – вдруг спросил он. – Он, надеюсь, понимает, что у Стюарта просто энергия бьет через край!

– Ты серьезно? – Феликс чуть слышно засмеялся. – Маргон обожает Стюарта. – Он понизил голос до доверительного шепота: – Ройбен Голдинг, у тебя, судя по всему, очень крепкий сон. Хотя такое бывает. Взять хотя бы Ганимеда. Зевс чуть ли не каждую ночь таскал его на Олимп.

Ройбен, хотя и был настроен очень серьезно, все же рассмеялся. Вообще-то он не мог похвастаться исключительно крепким сном, по крайней мере не каждую ночь.

– У нас будут прекрасные музыканты, – сказал Феликс, как будто обращался к самому себе. – Я уже звонил в Сан-Франциско и нашел на побережье несколько гостиниц, где они смогут остановиться. Я хочу, чтобы во взрослом хоре звучали оперные голоса. А детский хор, если понадобится, хоть из Европы привезу. Я знаю одного молодого дирижера, который точно понимает, что мне нужно. Я хочу, чтобы здесь прозвучали традиционные хоралы, старинные хоралы, те хоралы, которые передают неопровержимую глубину всего происходящего.

Ройбен промолчал. Украдкой поглядывая на Феликса, он успел заметить, с какой любовью тот смотрел на этих мраморных стражей. А сам подумал, что да, «сие же есть жизнь вечная», а я еще и шага не сделал к знанию… Зато он знал, что любит Феликса, что Феликс – это свет, озаряющий ему путь, что Феликс – это учитель в той школе, куда его угораздило попасть.

– Давным-давно, – сказал Феликс, – у меня был в Европе замечательный дом. – Он умолк, и на его лицо, обычно веселое и живое, набежала тень, оно сделалось чуть ли не мрачным. – Ройбен, ты ведь понимаешь, что на самом деле нас убивает, да? Не раны, не моровые поветрия, а само бессмертие. – Он снова приостановился. – Ты, Ройбен, сейчас живешь в благословенное время, которое будет длиться до тех пор, пока не уйдут все, кого ты любишь, пока на земле живет твое поколение. Вот тогда-то для тебя начнется бессмертие. Пройдет много веков, а ты будешь помнить это Рождество и твою любимую семью – и всех нас, собравшихся в этом доме. – Он умолк, подобрался и, прежде чем Ройбен успел что-то ответить, почти нетерпеливым жестом предложил ему выйти.