Волки на переломе зимы

Джим на несколько секунд застыл в раздумье, а потом кивнул. От слез его глаза блестели, будто стеклянные. Он посмотрел на Ройбена, горько улыбнулся, его губы дернулись было, но он ничего не сказал, а поднялся и вышел из комнаты.

Ройбен подошел к окну.

Дождь немного усилился, но вид на лежавший внизу парк и громадину собора Милости Господней, как всегда, производил сильное впечатление, однако неоготический фасад церкви почему-то встревожил Ройбена так, что у него даже сердце заболело. В нем вдруг пробудились воспоминания – не столько об этой церкви, сколько о других, внешне похожих на нее, о церквях по всему миру, где ему доводилось молиться. На него вдруг навалилась глубокая печаль. Он поспешно загнал ее вглубь, как перед этим загнал вглубь настойчиво рвавшуюся на волю трансформацию.

Когда в телефоне послышался голос Феликса, Ройбен вдруг почувствовал, что не может говорить. Впрочем, продолжалось это какие-то доли секунды. А затем он услышал, как его собственный голос, показавшийся ему неестественным, негромко пересказывает Феликсу всю эту историю. Он не отрывал взгляда от башен собора, ассоциировавшегося в его памяти с Реймсом, Нуайоном, Нантом.

– Я подумал, что сниму для вас пару номеров здесь, – сказал Ройбен, – и если вы…

– Я сам их забронирую и оплачу, – перебил его Феликс. – И, конечно, мы хотим. Ты не обратил внимания, что подходит Двенадцатая ночь?[12] Начинается Масленица, которая будет продолжаться до Великого Поста. И это будет наш праздничный пир.

– Но тайна… как сохранить это в тайне?

– Мой мальчик, нас же десять, – ответил Феликс. – Фил и Лаура никогда еще не пробовали человеческого мяса. Там не останется ни крошки.

Ройбен против воли улыбнулся, улыбнулся, несмотря на боль в сердце, несмотря на то, что на западе перед ним смутно вырисовывались на фоне серого неба темные башни католического собора. Уже смеркалось, и внезапно, совершенно неожиданно, на соборе включили иллюминацию, величественно озарившую весь фасад. Зрелище завораживало: призрак церкви с двумя симметричными башнями и слабо светившимися розетками окон сделался материальным и дивно живым.

– Ты меня слышишь? – спросил Феликс.

– Да, слышу. Знаете, о чем я думаю? Съесть все до кусочка и хорошенько облизать тарелки.

Молчание.

В комнате стало темно. «Нужно включить хоть какую-нибудь лампочку», – подумал он. Но не пошевелился. До него слабо доносились ужасающие звуки – Джим, его брат, плакал.

Дверь спальни была открыта.

Оттуда доносился запах невинности, запах невинности и страданий.

Ройбен беззвучно подошел к двери.

Джим, одетый в теплый белый махровый гостиничный халат, стоял на коленях возле кровати, молитвенно сложив руки; его плечи тряслись от рыданий.

Ройбен так же тихо отступил и вернулся к окну, к умиротворяющему зрелищу празднично освещенного собора.

28

Все планы составили заблаговременно. Оделись в черные спортивные костюмы, положили в карманы закрывающие лица шапочки-«балаклавы». Проскользнуть во дворик викторианского особняка, оставив три машины на боковых улочках, будет проще простого. Маргон заранее напомнил молодежи: «Даже в человеческой ипостаси вы гораздо сильнее любого человека и легко сможете перебираться через заборы и вышибать двери даже без превращения». Кто знает, каким может оказаться отход?

Фрэнк, великолепный Фрэнк с обликом и голосом кинозвезды, должен был постучать в парадную дверь и, воспользовавшись внешними данными, убедить охрану открыть ее. Это прекрасно удалось. Отшвырнув растерянного привратника, он устремился к черному ходу, распахнул его, и волки за считаные секунды оказались в доме.

Фил трансформировался одновременно с остальными и превратился в могучего бурого Человека-волка. Ему, как и Лауре, не терпелось убивать. Весь дом прямо-таки смердел злом. Эту вонь источали даже полы и потолки. Перепуганные прислужники сами рычали и выли, как звери, источая приторную ненависть, перед которой просто невозможно было устоять.

Маргон указал Лауре и Филу на пару слабо протестовавших жертв и предложил самим разбираться с ними. Третий обитатель дома, спавший на третьем этаже, выскочил из постели с ножом в руке. Он несколько раз пырнул Стюарта, а тот крепко прижал его к себе и прокусил череп.

Убивали быстро, милосердно. Зато пировали не торопясь, со вкусом, перебрасываясь шуточками насчет «кусочков». Свое тело Ройбен воспринимал как машину, в лапах и висках колотился пульс, его язык, словно обладая собственной волей, жадно слизывал кровь.

В доме оказалось лишь четыре человека, и первых троих они сожрали практически полностью, а окровавленные одежды и обувь сложили в мешки для мусора. А ничего не подозревавший атаман всей этой банды все это время шлялся по верхнему этажу, что-то напевал и разговаривал сам с собой под оглушительную музыку.

За главарем они отправились все вместе.

– Люди-волки! Ох, сколько вас! – в испуге и изумлении воскликнул он.

Он просил, умолял, пытался выторговать жизнь. Тарахтел о том, столько хорошего сможет сделать для мира, если ему сохранят жизнь. Вытаскивал из дыры в стене большие пачки наличных. Кричал: