Волки в городе (СИ)

Елагина тайно доставили в посольство Франции в Москве, а оттуда вывезли на освобожденные территории. Мы, естественно, ничего об этом не знали.

Оказавшись в Париже Елагин какое-то время молчал, видимо боялся, а потом начал выступать с политическими заявлениями, пытаясь обелить свое имя. Говорят, он даже написал что-то вроде мемуаров, но я их лично не видел. Хотя почитать было бы чертовки интересно….

Как я отношусь к поступку генерала? По-моему мнению, это было самое настоящее предательство. По натуре я не жестокий человек, я могу простить многие человеческие слабости, как я прощал их, например, своей жене… Но предательства я не смогу простить никогда.

Там, в Париже, Елагин неоднократно говорил, что поступил так, как велела ему совесть. Что он, якобы, испытывал тяжелейшие страдания и не мог смотреть на смерть невинных людей. Мне кажется, что это ложь. Что это попытка оправдаться задним числом. Ведь сегодня, когда открыты все архивы МНБ, мы с ужасом узнаем правду о том, что творилось в нашей стране на протяжении пятнадцати лет. Сколько людей было арестовано, брошено в тюрьмы, отправлено в трудовые лагеря и расстреляно…. И все эти годы генерал Елагин находился на вершине власти, руководил министерством национальной безопасности. Где тогда была его совесть? Кто поверит, что он находился в неведении и не знал ничего о тех репрессиях, которые обрушивались на людей? Знал. И молчал. Так как был трусом. И именно трусость рождает предательство.

Я не снимаю и части ответственности с себя. Я тоже работал на ту систему, был ее частью. Я тоже участвовал в истреблении собственного народа. Но, может это и не скромно, мне кажется, что я полностью реабилитировал себя. Реабилитировал честной и бескомпромиссной борьбой с режимом, который и сегодня некоторые еще считают чуть ли не самым справедливым из всех, что существовали на земле.

Мне навсегда врезались в память слова журналиста Л. Дробинского, сказанные им на суде в январе две тысячи сорок первого года. Тогда, пытаясь оправдаться, он заявил, что сам является жертвой. Жертвой времени и власти. Что же, удобная позиция. Но, как сказал поэт, времена не выбирают — в них живут и умираю…. И кто-то выбирал жизнь любой ценой, а кто-то то был готов назначить свою собственную жизнь в качестве цены…. Свою, не а не чью-то чужую.

Если я в чем-то виноват, то даже теперь, спустя почти пятнадцать лет после окончания противостояния, я готов понести ответственность. Я не исключаю, что будущие поколения осудят меня, скажут, что я был не прав. Что же, посмотрим…

Но как бы не повернулось дело, я никогда не усомнюсь в правильности выбранного мной пути и в тех поступках, которые мне довелось совершить в этой сложной жестокой жизни.

Запись беседы автора с К. Громовым и Е. Дмитриевой, Москва, июль, 2054 г.

Автор: Что происходило, начиная с весны две тысячи сорокового года?

Гром: Как только холода отступили, началась активная подготовка к решающему наступлению на Москву. Зима изрядно потрепала нас. Особенно сильный удар нанесли по нашей позиции ракетные удары, на которые все таки решился Кротов. Мы, честно говоря, до конца не верили, что он пойдет на это. Ну, все же было уже очевидно. Скорее, мы ждали, что он предложит мир или что-то в этом роде. Выдвинет какие-то условия, начнет торг. Но ничего подобного не происходило.

Это сейчас, когда подняты все документы, ясно, что им вертел Ефимов. К стати, мы ведь даже когда вошли в Москву, не знали, что это за человек, кто он такой. Никто и предположить не мог, что он и не человек-то вовсе…. В это трудно поверить, но это правда. За все три года власти Кротова нигде не появилось ни одной фотографии нового шефа МНБ. Были интервью, но без фото. Когда мы узнали в нем того, кто руководил нами в молодости… это было потрясение.

Короче, с наступлением весны стало понятно, что еще одной фазы военного противостояния нам не избежать. На Москву идти не хотел никто — это я вам скажу прямо. Ну, были, конечно, некоторые горячие головы, которые были готовы на все, но, все же, большая часть рассуждала здраво. Все боялись худшего — вплоть до подрыва Кротовым города. Боялись не за себя, не за свои жизни, а за город, за столицу.