Он перебирал в уме свои действия и поступки и вроде не находил ни ошибок, ни недосмотра. Он совершил для госпожи всё, на что был способен. К тому же ей наверняка лучше было у ичендаров, чем у ненавистного жениха. Что же грызло его?.. Он сам не мог разобраться. Он знал только, что душа у него всё равно была бы не на месте, даже если бы он благополучно передал кнесинку с рук на руки Винитару. Который к тому же, как он теперь понимал, приходился Людоеду сыном по крови, но отнюдь не по духу. Может, узнав его любовь, кнесинка обрела бы счастье замужества и напрочь забыла своё девичье увлечение?.. Всё так, но смотреть ей в глаза, когда она опять схватилась бы за его руки, моля одним взглядом: оборони…
Неужели это ему за то, что убил Людоеда посреди ночи, не дав стервецу поединка?..
Волкодав бродил по плоту, пытался разминать покалеченное ранами тело и мрачно думал о том, что Боги всё-таки оставили ему лазейку. И ведь не в первый уже раз. Могли бы запереть его в подвале Людоедова замка – не заперли. И у Препоны сохранили ему жизнь. И перед окончательным выбором: кого предавать, кнесинку или себя? – тоже всё-таки не поставили. Значит, ещё не до конца разуверились в нём, значит, был ещё зачем-то Им нужен. Вот только зачем?..
На вторую ночь после выхода в Светынь Волкодав, как всегда, устроился под парусиновым пологом, у тёплого бока закутанного в попону Серка. Добрый конь поначалу пугался чёрной воды, журчавшей возле самого уха, потом, ободренный присутствием хозяина, успокоился и привык. А может, просто заговорила кровь: коней его породы сегваны исстари возили на кораблях с острова на остров и даже за море…
Волкодав прислонился к уютному, мерно вздымавшемуся боку Серка, поглубже натянул меховой капюшон, чтобы не холодил ветер. И подумал о том, что больная рука, похоже, опять не даст ему как следует выспаться. Сломанные кости всё время ныли, порой так, что хоть прыгай в воду с плота.
Конечно, очень скоро его разбудило нечаянное движение, причинившее боль. То ли сам пошевелился, то ли Серко. Волкодав открыл глаза и посмотрел на палатку Дунгорма. Его отделяло от неё полтора десятка шагов. Недреманный инстинкт телохранителя заставил обежать глазами мягкие холмики там и сям возле палатки. Это спали воины-велиморцы, укрывавшиеся от стылого ветра кто под одеялами, кто в спальном мешке.
Он послушал сонное дыхание жеребца и опять подумал о том, сколько всякого повидал его плащ. Довольно, чтобы из торжественного одеяния стать просто одеждой. Потом ещё раз открыл глаза, посмотрел на палатку… и мгновенно насторожился. У собаки, которой он себя наполовину считал, стала подниматься на загривке шерсть, а чёрные губы поползли в стороны, беззвучно обнажая клыки. На плоту спали все, кроме нескольких дозорных да плотогонов, неспешно орудовавших длинными вёслами по оба конца. Требовалось ночное зрение венна, причём помноженное на немалую удачу, чтобы уловить неприметное движение одного из меховых холмиков, чуть-чуть сдвинувшегося в сторону походного жилища Дунгорма.
Мыш, прятавшийся в тепле под плащом, немедля почувствовал, как напрягся хозяин, и высунул наружу любознательный нос. Волкодав осторожно передвинул здоровую руку и накрыл зверька ладонью. Мыш уразумел привычный сигнал и затаился. Рука же Волкодава поползла дальше – к поясу, к ножнам боевого ножа.
Человек, притворявшийся спящим, снова пошевелился, ещё на полпяди придвинулся к палатке, а Волкодав принялся лихорадочно соображать. Он привык предполагать худшее и успел мгновенно решить, что на плот затесался ещё один из числа поклонявшихся Моране Смерти.