Вольница

Здесь, хоть и под защитой Варвары Петровны, я чувствовал себя так же, как на барском дворе или в дверях кладовой и на пороге лавки Огоднева. Как маленький мужичок, я нёс в себе ту же приниженность и боязнь перед господами и начальством, как и мой отец, как и любой наш шабёр. Поэтому окрик барчонка я воспринял как естественное выражение господского презрения ко мне, мужичишке, который дерзко посмел выползти из смрадной гущи «черняди». Я прижимался к Варваре Петровне и не отпускал её руки. А она шла смело, не обращая внимания на бар, и ободряла меня:

— А ты не бойся! Чем ты хуже этих ребятишек? Вся разница в том, что ты из деревни, бедный, а они — городские и богатые. Зато ты хоть и малыш, а трудился, даром хлеб не ел. Подрастёшь, многому научишься, многое поймёшь и вспомнишь, о чём я тебе сейчас говорила. Только о книжках не забывай: есть очень хорошие и умные книги. Я говорю это тебе потому, что ты любознательный, ты опытнее, чем эти барчата. Правда-то на твоей стороне.

Хотя сложные вопросы человеческих отношений были вне моего понимания, я чувствовал в словах Варвары Петровны что-то общее с проповедью Микитушки о правде.

— У нас Микитушка тоже о правде рассказывал. А Митрия Степаныча, мироеда, лжой обзывал. Митрий-то Степаныч и брательника в острог отправил: деньги фальшивые ему подбросил. Ну, а Микитушку становой забрал. А Луконя-слепой от правды-то своей дурачком сделался.

Варвара Петровна с удивлением взглянула мне в лицо и растроганно засмеялась.

— А-а, вот ты до каких мыслей додумался! Деревенских парнишек рано жизнь уму-разуму учит.

Она говорила со мной, как с ровней, а не как с малолетком, и я радостно чувствовал себя рядом с нею старше своих лет. Свои мысли она высказывала так, как будто говорила вслух сама с собой, но я знал, что она беседует со мною. Так же, вероятно, разговаривала она и со своими учениками, когда бывала в их гурьбе. В ней я чувствовал что-то общее с бабушкой Натальей.

Снизу со звоном взвились рассыпчатые трели гармонии, и вслед за ними с разудалыми стонами и задушевной болью очень красиво запел низкий девичий голос. Несколько человек поднялись с диванчиков и пошли к корме.

Тот же гармонист сидел уже на ящике, окованном железом, и, закинув голову назад, как слепой, играл причудливые переборы. И та же молодая бабёнка с горящими глазами и скорбными морщинками над переносьем, но с задорной улыбкой пела, когда гармонист переходил к запевке:

Ах, Волга, Волга,
Ты плещешь вольно…
Ох, любила час я,
А сердцу больно…

Сидела она на тугом мешке из дерюги, закинув руки за голову. Из-под цветистого полушалка выбивались тёмные пряди взбитых волос. Круглое лицо её со вздёрнутым носом, румяное, умоляюще уставилось на гармониста. Те же парни в стареньких шляпах не обращали ни на кого внимания и оживлённо переговаривались. А когда гармонист опять заиграл запевку, бабёнка закачалась из стороны в сторону, закрыла глаза, и мне показалось, что лицо её побледнело.

Ах, только Волга разольётся…
Эх, Волга матушка-река-а!
Д'сердце радостью забьётся…
Эх, да за-аливает берега-а…

И вместе с перебором призывно закричала речитативом:

Ах, милый мой!
Ой, где ты, где ты?..
Ну, отзовись ты
Хоть с того света!..

Парни с отчаяньем людей, которым негде приклонить голову, пропели разудало:

Прощай, последний
Мой день ненастья!
Пойду с матаней
Искать я счастья…

Бабёнка смотрела на них пьяными глазами и дразнила их голосом, хватающим за душу:

Ах, милый мой, да
Напьёмся браги…
Бежим на Волгу,
Да на ватаги…

— Ах, как наш русский человек умеет петь!.. — вздохнула Варвара Петровна и со слезами на глазах поглядела вдаль, на широкий разлив реки. — И не просто поёт, а переживает: всю свою душу выкладывает.

Бородатый старик в распахнутом сюртуке, в картузе, с жирным, красным лицом, с опухшими от перепоя глазами, прорычал:

— Эй вы, безотцовщина! Ветрогоны! За то, что душу разбередили, хватайте!.. Нате вам, черти безродные!

Он бросил вниз несколько бумажек.

Гармонист и парень с молодухой не встали, а только взглянули наверх и вразнобой, неохотно крикнули:

— Покорнейше благодарим, Прокофий Иваныч!

— Узнали, черти перелётные, хо-хо?

— Да кто же вас не знает, Прокофий Иваныч? Самый первый воротила на Волге…

— Люблю их, галахов! Самый весёлый и душевный люд. Дерзкие умники! Ни с кем так не гулял я, как с этакими шарлатанами. Ничего не признают: ни матери, ни отца, ни барина, ни купца. Пойду к ним — в Царицыне кутить будем.

Он, не стесняясь, грубо толкнул барыню, отшвырнул спиною господина в пенсне и, рыхло переваливаясь, пошёл по палубе, поскрипывая дорогими сапогами.