Волною морскою (сборник)

Но у входа стоит Кира в длинном своем красном платье и на него смотрит.

— Где Мила? Где все?

Уехали, только что. Не решились его будить. Мила сказала: он же устал, пока долетел из своего Краснодара или Красноярска, Мила путает города. Взяли математическую компанию, бутылки, еду, подарки и отбыли. На дачу, праздновать.

— А эти, артисты?

Подхватили Сома и тоже куда-то двинулись. Почти все.

— На цыпочках?

Кира смеется: артисты умеют тихо ходить.

Ни с кем он не попрощался. Ладно, что же теперь?

— Пошли к гостям? — Она дает ему руку. Он берет ее, но сидит, не встает.

— Погоди, надо собраться с мыслями.

Ему снился сон. Сон такой: они с Кирой стоят в каком-то московском дворике, вроде того, что тут, и смотрят на борьбу, даже не борьбу — возню красивых восточных юношей. Ему тоже хочется поучаствовать. Юноши ласковы: не поймешь, есть угроза от них или нет. Он начинает возиться, бороться, оглядывается, а ее нет. Почти наверняка отошла и смотрит из-за веток, кустов, а вдруг нет?

— А когда я пытался помочь этой женщине, с обмороком, ты за меня болела?

Да, отвечает Кира, ей хотелось, чтоб все обошлось.

— Но ты меня хоть немножко вспомнила?

Когда он голову наклонил… да. Припомнила.

Эмиль злится на самого себя: почему надо все облекать в слова? Сказала же: да. Что поделаешь? — хочется, прямо-таки необходимо — он обводит пространство руками — завоевать любовь вот этого вот всего.

Она понимает: хочется, необходимо.

— Пошли к гостям?

Вот что его еще беспокоит: она его не зовет по имени, ни разу не назвала.

Кто он ей? — так Кира поняла вопрос.

— Ты мне — ты. — Улыбается. — Ну же, идем.

Праздник, в сущности, кончился. Последние гости — Петечка и Алена. С Петечкой разговор невозможен: лежит головой на пустой тарелке, ужасный вид. Но с Аленой тему найти легко.

— Мой однокурсник, — она называет фамилию, — работает режиссером в шахтерском городе. Даже не город, поселок. Называется, знаете как? — Вечность. Был когда-то большой. Теперь шахты позакрывали… Никого не осталось, играют при пустом зале, а мой этот друг не уедет никак…

— Театр теней? — спрашивает Эмиль.

— Нет, почему? Драмтеатр… Говорит: пока есть театр, есть город, есть жизнь.

Поселок Вечность, ну надо же… Алена, что вы? — не плачьте, пожалуйста.

Говорят, что театр — это искусство грубое. Какое же оно грубое?

Ресторан закрывается.

— Дай я возьму тарелку, — произносит над ухом у Петечки Фофан.

Тот бормочет сквозь пьяный сон:

— Хрен тебе в сумку, чтоб сухари не помялись.

Алена его отвезет. Утром поможет поправиться, завтра нет репетиции… Вот и Алена пристроена, относительно.

— Ну же, голубчик, идем. Помогите, пожалуйста, доктор. — За ними машина приехала.

Спрашивает у Киры:

— Вас довезти? — Интересно, куда направится Кира. И в каком составе.

Кира немножко задержится. Все ясно с ней.

Кира с Эмилем — последние посетители. Всюду праздничный мусор: оберточная бумага, ленточки, и среди них — брошенная записка: «Позвони мне, пожалуйста. Ты мне очень понравилась как человек. Фофан». И телефон. Кому Фофан написал записку? Кире? Миле? Алене? Елене Андреевне? — Никто из них не позвонит ему. А Алена могла бы. Из любопытства, из жалости. Да и Елена Андреевна.

Посольство Танзании, Пятницкая, движение одностороннее. Это если на машине, а так — иди куда ноги идут. Хороший в этом году сентябрь, но вечерами прохладно, Кира начинает дрожать.

Он обнимает ее:

— Люби меня, пожалуйста, не менее сильно, чем когда у этой… у мамы Кирилла был обморок.

— А ты меня — как заблагорассудится.

Он наклоняется к ней, целует в шею. Она не сопротивляется:

— Грустно, правда? Поселок Вечность. Да ты не слушаешь.

Он бы ответил: грустно, ужасно грустно, но действительно не слышит слов, и потом — им нисколько не грустно: ни ему, ни ей.

* * *

Начинают так: «В наше непростое время…» А чем оно уж такое сложное? Время как время. Прежние времена не были проще нынешних.

Есть вещи серьезные — те, которые в новостях, — но совершенно неинтересные. Одни дяденьки меняются на других, колода тасуется: медь звенящая, шелест карт. Интересней другие вещи: вот девушка в кожаных брюках и курточке снимает замочек с моста — с недавних пор завелся среди молодоженов обычай вешать на них замки, в знак нерушимости брака и все такое. Это не Мила, не следует беспокоиться: во-первых, Мила не носит кожаных брюк, а во-вторых… в общем, это не Мила. Кому-то жалко глядеть на девушку в черной коже, кому-то смешно. Кто сказал, что любой человек вызывает жалость? — гордая мысль, слишком гордая, чтоб быть правильной. Разбираться надо в каждом отдельном случае. Один гениальный писатель на старости лет ушел от жены, которая ему родила тринадцать детей, другой же, напротив, так и не предпринял замышленного побега. Целые книги пишут, изучают мотивы гения, а настоящего знания нет. Почему же мы думаем, что понимаем так называемых обыкновенных людей?