Волны любви. Маленькие семейные истории

Гимназия с преподаванием отдельных предметов на русском языке нашлась в Магдебурге, столице земли Саксония-Анхальт, где и находился наш город Штендаль. Отец решил, что мне для адаптации будет лучше начать учебу в этой гимназии. Моего мнения он не спросил. В принципе, правильно сделал. Сейчас мне было все равно. Осмотреться надо сначала, а потом уже решать.

Мы ехали довольно долго, включая петляния по городским улицам. Я забеспокоился, как же я буду ходить в школу на такую даль? Нет ли у отца планов запихнуть меня в интернат? На всякий случай я приготовился дать отпор. Отец, видимо, заметил мое беспокойство и, догадавшись о его причине, заверил, что первое время утром сам будет отвозить меня, а забирать после уроков будет Лина. А дальше что-нибудь придумаем.

Я выдержал все экзамены, и меня приняли в гимназию без проблем. Этим же вечером я попробовал взять пробные аккорды на своей новой гитаре.

Как-то, вернувшись после уроков, я застал отца дома. Лина высадила меня из машины и поехала в офис при ремонтной мастерской, владелицей которой была. Мы остались с отцом одни. И я решил идти напролом. Отец разбирал в гараже инструменты. Я присоединился к нему.

— Скажи, папа, ты обманывал людей?

— Что ты имеешь ввиду? Уточни, пожалуйста. И почему ты об этом спрашиваешь? У тебя есть проблемы?

— Я хочу понять, что ты за человек.

— Немного странный способ и не продуктивный, но продолжай, пожалуйста.

— Мама знала, что у тебя есть Лина?

— Да, не сразу, конечно. Вернее, когда Лена меня об этом спросила, я ответил честно.

— А Лина? Лина знала, что у тебя есть мама?

— Да, знала. Тоже не сразу. Послушай, Хайнрихь, ты пытаешься затеять серьезный взрослый разговор с явным обвинительным подтекстом. Я не готов сейчас к нему.

— А почему ты не готов? Разве ты не догадывался, что у меня будут вопросы?

— Ты удивительный ребенок. Лена говорила об этом.

— Я не ребенок. Мне 12 лет.

— Согласен. Но давай отложим разговор до июня. В июне Лина уедет в экспедицию на два месяца, а мы с тобой поедем в Баварию. У нас будет много времени и мы обо всём поговорим.

Ничего себе, до июня! Это почти через три месяца. Три месяца, чтобы сочинить ответ на простой вопрос! Но меня встревожило упоминание двух месяцев, и я согласился отложить разговор. Перед сном я на всякий случай пробежался по карте Баварии. Ни одно из названий баварских городов и деревень не подсказало мне, где будет зарыта собака.

Лина была родом из швейцарских Альп и очень любила свою родину, считая, что нет ничего прекраснее чем сверкающие снегом горные вершины в яркий летний день. Она увлекалась альпинизмом. Команда, в которой состояла Лина, не ставила перед собой сверхзадач. Они обходили стороной критические высоты вроде Эвереста и даже альпийских тысячников. Для них было главным преодоление посильных физических нагрузок, эмоции от узнавания новых мест и людей, немного драйва, командный дух. Они уже объездили полмира и в этот раз собирались в Мексику.

Я подружился с Линой. Она была спокойной, приветливой, всегда в хорошем настроении. И умная. У них с отцом было заведено в конце дня собираться в кабинете. Они курили, разговаривали. Я подслушал обрывок одного разговора. Говорила Лина.

— Будь с ним помягче. У него через тебя космическая связь с матерью.

И, помолчав, добавила:

— Или у тебя с ней через него?

Ответа не последовало.

— Должно пройти время, прежде чем ее энергия заместится твоей.

— Хорошо бы и твоей тоже.

— Я стараюсь.

Лина разговаривала со мной как со взрослым. Мне это очень нравилось. Ей приглянулось мое русское уменьшительное имя от Генрих, которое придумала мама — Гена — и называла меня им. Она доверяла мне свою коллекцию почтовых марок с изображением горных рек и водопадов. Среди моих друзей и знакомых ни у кого не было хобби коллекционировать марки. И едва ли кто-то из них вообще знал о таком увлечении. Я то уж точно. Но мне это показалось очень интересно. Я полюбил рассматривать марки, разыскивать на географической карте места, изображённые на них, придумывать новые способы их классификации.

От отца мне достались пепельные волосы, нос и «проклятая немецкая сентиментальность», как приговаривала бабушка. В остальном я был очень похож на маму, особенно глаза — тёмно-коричневые с рыжинкой. Бабушка нередко покрикивала на меня:

— И не стреляй в меня своими вишнями!

Иногда при взгляде на меня отец как-то сникал, взор его затуманивался, выражение лица становилось замкнутым. Я не знал, что и думать. Лина тоже очень переживала. Возможно, что я напоминал ему маму и он впадал в тоску. Хорошо, если так. Или он прочувствовал свою вину? Бабушка бывала убедительной по многим вопросам, не только в «батюшковедении». Я боялся стать причиной разлада в семье и не хотел, чтобы меня отослали обратно в Россию. Мой отец начинал мне нравиться уже по-настоящему.

И вдруг я вспомнил…