Волны любви. Маленькие семейные истории

А вечерами начиналось мое учение-мучение. Второй бабушкиной страстью после Батюшкова была гитара. Она отлично играла и пела романсы, русские песни и могла переложить на гитарный лад понравившиеся ей современные и классические мелодии. Передо мной была поставлена задача научиться играть лучше, чем она сама. В награду мне была обещана внушительная папка нот салонной музыки первой половины девятнадцатого века, если я дорасту до сознательного возраста и не погибну под гнетом «проклятой немецкой сентиментальности».

Когда я рассказал маме о моих гитарных страданиях, она засмеялась и сказала, что когда-то из-за этой гитары сбежала из дома в Москву после окончания школы. А ещё из-за Батюшкова. Маме я ничего не обещал, а про себя решил, что обязательно научусь играть на гитаре. Железно. Да и Батюшков не так уж плох, особенно под гитару.

Одной из первых песен, выученных мной при свете белых ночей, была «Катя, Катерина, маков цвет…». Бабушка ее очень любила и просила к месту и не к месту, чтобы я ее сыграл. На сборище филологинь это было обязательно. Бабушкины подруги, также как и она сама, были в том возрасте, когда позволено все, и не стеснялись выражать свои эмоции. Так я объяснял себе то, что они смеялись надо мной, я считал, что надо мной, когда я играл и, особенно, когда пел. А ещё изрядной долей коньячка из бабушкиных запасов, собранных от щедрот благодарных студентов и аспирантов и в поездках по многочисленным научным конференциям. Хотя признаю, что вид ребенка, изображавшего влюбленного барда, был комичен по-любому.

Филологини любили играть в карты. Если затевалась игра, меня отправляли на седьмой этаж за Александром Павловичем, строгим стариком, профессором биологии, и начиналась потеха. Дамы объединялись против мужчины единым фронтом, проявляя чудеса в технике «блеф». Но Александр Павлович был непобедим. Я праздновал его триумф вместе с ним и очень гордился им.

Я был бы рад, если бы он был моим дедушкой. У нас в классе у всех были дедушки и даже не по одному. Пусть у меня нет папы, так хотя бы был дедушка. Александр Павлович иногда приглашал меня сходить вместе в магазин или в аптеку. Я помогал ему донести покупки до квартиры. Когда я подрос, он соглашался принять меня у себя дома, пока бабушка отлучалась по своим делам. Александр Павлович жил с семьёй дочери, но днем все уходили на работу, и мы развлекались на просторе. Там я научился тоже играть в карты и стал оттачивать свое мастерство на бабушке. Сначала я боялся, что она мне будет подыгрывать, но многолетняя привычка муштровать студентов оказалась у бабушки сильнее жалости ко мне.

Последнее проведенное у бабушки лето было тревожным. Мама заболела и никуда в этот раз не поехала. К бабушке меня отвёз брат на своей машине.

Я очень любил брата. Лишенный мужского общения в нашей с мамой полусемье, я тянулся к нему изо всех сил. Мама, воспитывая меня в одиночку, нередко прибегала к помощи тети Тамары, оставляя меня на ее попечение, если не было другого выхода. И я много времени проводил вместе с братом и его женой. Мама рассказывала, что когда я начал учиться говорить, показывая на брата, твердил: «Папа, папа». Брат смеялся, грозил мне пальцем и настаивал:

— Скажи Вова. Гена, скажи Вова.

Я долго не мог научиться выговаривать его имя. У меня получалось что-то вроде «Вопа». В нашем классе ни у кого не было таких взрослых братьев как у меня.

Решено было, что я побуду в Питере всего лишь месяц. Бабушка, услышав новость о маминой болезни, заплакала. Вовка увел ее на кухню, а я прошел в гостиную и сел на диван. Оттуда мне были слышны бабушкины причитания и произнесённое Вовкой почти шепотом слово «рак». Бабушка вскрикнула, и потом уже начала громко сыпать проклятия в адрес «недобитого фашиста». Я не понимал, как мамина болезнь может быть связана с моим отцом, и оттого мне было не по себе. Моей благодарности в адрес брата не было предела, когда он стал успокаивать бабушку и сказал:

— Не надо так, бабушка, говорить о Вальтере. Ведь мама его любит и он отец Генриха.

Мы сразу же уехали с ней в Ольгино. Бабушка целыми днями копошилась в своих грядках или как привидение бродила по дому, звеня ключами от запертых комнат. Я пытался утешить её игрой в карты, но все же старался особенно не докучать и вместе с Пашкой носился на велосипеде по поселку или по шоссе вдоль залива, рискуя влететь в лоб встречной машине.

Пашка был заядлым рыболовом и очень хотел меня, как заядлого «рыбожора», пристрастить к своему увлечению, но меня совершенно не интересовала водная стихия. Я соглашался сопровождать его в вылазках на залив, чтобы пока он рыбачит, без устали смотреть на волны либо лежа на дне лодки сочинять фантазии с облаками в главной роли, иногда засыпая под мерное покачивание нашего хлипкого суденышка. Как-то Пашку это разозлило, и он посоветовал мне вместо того, чтобы дрыхнуть, написать отцу письмо, засунуть его в одну из пластиковых бутылок из-под воды, валявшихся на дне лодки, и бросить в залив. Есть шанс, что бутылку прибъет к германскому берегу Балтики.