Вольные кони

Опираясь на него, Славка на одной ноге скачет к деревне. Глаза его сухи. Самим собой принесенная боль терпимее иной. К боли он имеет привычку. В детдоме его часто колотили. За то, что стоит в уголке и ни с кем не играет. За то, что не разжимает кулак и не отдает последнюю косточку. И просто так, ни за что. Потому, что кого-то побили, кто чуть посильнее Славки, а тот, утерев слезу, отыгрался на нем. Таким, как он, забитым, одно остается – терпеть, покуда силы не иссякнут.

Но вот беда – за это лето Славка все терпение растерял. Может оттого, что теперь к его боли имели отношение родители, а они больше его расстраивались. Морщась и охая, доковылять он смог до ближайшей лавочки у крайнего дома. За шаг до нее заторопился, оступился и едва сознание не потерял от пронзившей ногу боли. Внутри затошнило, в голове помутилось, будто кто под дых дал.

До такой вот тошноты Славка боялся в детдоме Дихлофоса. Тот бил его едва ли не каждый день, регулярно, как выкуривал папироску после завтрака. А если не сумел подловить возле столовой, искал до самого отбоя. И обязательно находил. В спальне, в умывальнике, за шторой, в любом укромном уголке. Его неподвижные припухшие глаза впивались Славке в макушку. Загибая на ходу пальцы и не отводя этого мертвого взгляда, он надвигался все ближе и ближе, шипел: «А чилим хочешь!» Это скользкое холодное слово каждый раз ужаливало Славку и словно парализовывало.

Дихлофос бил сильно и отрывисто. Аж голова болталась из стороны в сторону. Вот когда нужны были отросшие волосы – и удар бы смягчали, и синяков не было бы видно. Нельзя синяки и шишки на голове носить, за них воспитательница наказывала. А пожаловаться нельзя: она все равно не пожалеет, а Дихлофос узнает, прибьет. До сердечной дрожи, до противной слабости во всем теле боялся Славка этого страшного человека.

Он о нем мало что знал, да и знать не желал – откуда он появился на свет на его горе. Перед Дихлофосом многие юлили, мало-мальски вкусное или нужное отдавали – лишь бы не трогал. Славка и того был лишен – будто его специально для битья определили. И когда он доводил его до полного отчаяния, в Славкиной помутневшей голове возникала несбыточная надежда – вдруг у него где-то есть отец? Пусть даже бандит. Это даже лучше, что бандит. Приедет и одним ударом зашибет этого Дихлофоса за все Славкины страдания.

Все в Дихлофосе было чудовищно: и выпуклые маслянистые глаза, и мокрый разляпистый рот, и даже как он медленно поворачивал голову, прежде чем ужалить взглядом. Кличку и ту ему подходящую придумали – детей пугать. Дихлофосом его прозвали за поганую привычку нюхать всякую дрянь. Раздобыв склянку химической отравы, он забивался в какую-нибудь щель и нанюхивался там до одурения. Уже падал, а все совал морду в полиэтиленовый пакет. А Славка, пока не узнал, думал, что он таким, придурошным, от природы был.

Лучше бы никогда ему о том не знать. Как-то на прогулке Дихлофос подкрался к нему, но против обыкновения не ударил, а растянул в улыбке толстые губы:

– Хочешь, мультики покажу?

Кто же откажется посмотреть забавные картинки, в детдоме их и по большим праздникам не всегда показывают. Славка даже обрадовался – тому, что наступило желанное послабление в его мучениях. Уж если Дихлофос его в напарники выбрал, может, бить перестанет? И поспешил за ним в дровяник, а не подумал, какие там, среди чурок, могут быть мультики?

Едва захлопнулась дверь, Дихлофос облапил Славку сзади и натянул ему на голову прозрачный мешок. Славка судорожно вдохнул, отрава поползла в легкие, и закашлялся. Горло сжало, в глазах поплыли радужные, будто бензин по воде, круги. И он потерял сознание. А когда очнулся, его долго и мучительно рвало, выворачивало наизнанку.

Рядом никого не было, и Славка пополз по щепкам на полосу света, падавшего из приоткрытой двери. Тут и наткнулась на него воспитательница. Принюхалась, нырнула в дровяник, вынесла оттуда двумя пальцами пакет. Вывернула Славке локоть и поволокла в умывальник. Он как в тумане видел, что вокруг толпились люди, звучали рассерженные голоса, а его корежило над тазом. Долетали до ушей и застревали отдельные слова:

– Пащенок… от горшка, туда же… нюхает, наказать…

И Славку бросили в карцер.

– Врешь, карцер только в тюрьме бывает, – кто-то громко сказал у самого уха. Славка слепо смотрит на него и в глазах постепенно проявляется недоверчивое лицо Леньки. Он все это время сидел рядом с ним на лавочке. Славка и не заметил, когда явь перемешалась с прошлым, когда перестал думать и стал рассказывать о детдоме вслух.

– Не веришь и не надо, пошли, нога болит, – устало сказал Славка, похожий в эти мгновения на маленького старичка.

– Да посидим еще, отдохнем чуток, далеко еще топать, – Ленька жадно вглядывался в его глаза. – А потом что было, если не врешь?

А к чему Славке было врать? О такой жизни лучше вовсе не вспоминать. От удара, что ли, вышибло из него эти воспоминания?