Вольные штаты Славичи

Недалеко от нас на горе стоял кавалерийский полк имени товарища Буденного. Мы часто в поле встречали кавалеристов в шлемах, в длинных шинелях. Увидев нас, бойцы останавливали коней и вступали в разговор.

Как-то раз к нам в колонию пришли представители полка, три человека: эскадронный командир и два красноармейца. Они долго расспрашивали нас о том, как мы тут живем, осмотрели дом, службы, посидели за столом, попробовали нашей каши и уехали. На другое утро к дому подкатили тридцать две военных повозки. Нас усадили и повезли в лагерь, в гости. В лагере красноармейцы нас встретили очень хорошо.

Угощали, обучали стрельбе, дарили разные вещи. Мне подарили кожаный ремень и маленькие шпоры.

В лагере часто устраивали скачки.

Раз вот на таких скачках я видел Буденного. Он сидел на большом коне, расстегнув рубаху, и показывал на груди и на руках дырки от пуль. Их было 25. «Да здравствует товарищ Буденный! — кричали бойцы. — Урра!»

Пять месяцев прожил я в колонии, а потом скучно стало. Была осень. Шли дожди. Мы сидели в доме как тараканы, лодыря валяли.

Я пошел к Вольфу и сказал:

— Отпустите меня, — сказал я, — я хочу уйти.

— Куда ты пойдешь? — сказал Вольф. — Будет тебе дурить. Иди, проспись.

— Я все одно уйду, — сказал я. — Не отпустите — убегу.

— Да куда ж ты пойдешь, баранья башка? — крикнул Вольф.

— Я к Либе пойду, — сказал я. — А не отпустите — убегу.

— Силой держать не будем, — сказал Вольф. — Иди, куда хочешь. Только гляди, братец, как бы худо не было.

— Не будет худо, — сказал я и пошел собирать вещи.

Когда я пришел к Либе, я сразу увидел, что тут не то, что было раньше. В квартире грязь, не убрано, в спальне ребенок пищит. Эле небритый, злой.

— Зачем пожаловал, почтенный? — спросил он.

— В колонии скучно, — сказал я, — я ушел оттуда.

— Мы не можем тебя взять к себе, — сказала Либе, — сам видишь, как теперь живем. Эле уже второй месяц без работы ходит.

— Я в колонию не вернусь, — сказал я, — буду по улицам ходить.

— Не дури, Нотке, — сказала Либе, — вернись в колонию. Ты же пропадешь так.

— Я не вернусь, — сказал я, — я по улицам ходить буду.

— Походишь, походишь, а там опять в колонию попадешь. Отправят, — сказал Эле.

— Я не дамся, — сказал я, — скучно в колонии.

— Ладно, — сказал Эле. — Сегодня ночуй у нас, а там — посмотрим.

Встал я утром, попил чаю, взял свою котомку и вышел на улицу. А на улице дождь. Скучно. Сел я на крылечке какого-то дома и думаю: «Что делать, — думаю, — куда пойти?» Сижу, думаю, а в доме кто-то на балалайке играет. И тут я подумал: буду петь. Голос у меня неплохой. В колонии я даже считался певцом. «Верно, — подумал я. — Пойду на базар и буду петь». Видал я раньше таких певцов: сидит, ноет, а старушки разные деньги в шапку кидают. Доходное дело. И на обед хватает и на халву.

Ладно. Пошел я на базар, сел у церкви, пою. Настоящих-то песен я еще тогда не знал и пел еврейский стих, слова из хрестоматии, а петь как — сам придумал:

Штейт ин фельд а беймэле.
Хот эс гринэ цвайгэлех.
Зицт дер руйф а фейгеле.
Махт эс цу ди айгелех[24]

.

Ночевал я на базаре в ларьке, а то в подвале на окраине. Я обтрепался и стал похож на старого беспризорника: рваные штаны, рваная рубашка, шапка набок, на ногах — коты. Но голодать не голодал. На обед за день наскребешь. На халву вот нехватало.

Как-то утром сидел я так на базаре и пел. Ко мне подошел парнишка лет двенадцати, черный как цыган.

Одет он был еще хуже моего. На одной ноге вместо сапога тряпки, на другой дырявый валенок, а на голове ермолка.

Паренек подошел, поглядел на меня, сплюнул и сел.

— Поешь? — спрашивает.

— Пою, — говорю.

— Я тоже пою, — сказал парнишка, — вместе петь будем. Понял? — И запел. Песня была настоящая, жалобная:

У кого есть родные,
Приласкают порой,
А меня все обижают,
И для всех я чужой…

пел «цыган», а слова: «Вот умру я, умру я…» он пел так жалобно, что плакать хотелось, честное слово.

Когда он кончил петь, я спросил:

— Как тебя звать?

— Цыган, — сказал паренек. — А тебя?

— Натан, — сказал я, — Шостак Натан.

— Не Натан, а Качан, — сказал Цыган, — понял?

И потом только Качаном меня и звал.

Вечером Цыган встряхнул мою шапку, забрал все деньги в карман, встал и говорит:

— Шабаш.

Потом он достал из кармана две булочки — мне и себе.

— Лопай, Качан, — говорит, — только, смотри, не подавись-ка.

Потом он спросил:

— Ты, Качан, где ночуешь?

— В подвале, — сказал я.

— Веди! — скомандовал Цыган.

В подвале было темно. В углу была постель из соломы и из сухих листьев. Около постели в горлышке аптекарской бутылки торчал огрызок свечи. Подвал был грязный. Цыган достал спичку, зажег свечу и оглядел подвал.

— Небогато живешь, Качан, — плюнув через весь подвал, сказал он, — да уж ладно, устроимся.

Он лег на постель к стене и сказал:

— Брось сопеть, Качан, — сказал он, — ложись.

Лежа на соломе, мы разговорились. Говорил больше Цыган. А я только охал и ахал. Цыган-то оказался бывалым парнем.

— Ты, Качан, «работать» умеешь? — спросил он.