Вольные штаты Славичи

— Ага, — сказал старичок. — Службу какую просить хочу. Сторожем там или что.

— Приходи завтра, — сказал Степа. — Сегодня в исполкоме нету никого.

— Праздник какой? — спросил старичок.

— Не праздник, — сказал Степа, — а бандиты. В Славичах сейчас бандиты. Понимаешь?

— Так, так, — сказал старичок. — Понимаем. А что у них, у бандитов у этих, какое начальство? Председатель или кто?

— У них — батько, — сказал Степа, — атаман. А зачем тебе?

— А пойду к нему на службу проситься — спокойно сказал старичок. — Сторожем там или что.

Он встал, поправил на спине котомку, взял в руки сундучок и, не попрощавшись, побрел по направлению к местечку, к батько.

— Очумел ты, что ли? — крикнул ему вслед Степка. — Воротись домой, говорят тебе!

— Ан нет, — не останавливаясь, ответил старик. — Не можно мне домой. Зарежет Васька.

И ушел.

— Вот ведь дурень, — ругался Сгепа. — К батько на службу проситься! Ах ты, старый пень!

Когда Степа вернулся домой, Осип сидел и обедал. Ел он смачно, громко чавкал, по всякому поводу начинал хохотать и вообще не узнать было мужика. Не тот Федот. Словно помолодел лет на пятнадцать. В последнее время, после острога, Осип зверем смотрел на Степу, злился, ворчал. А тут на радостях он и сына встретил как желанного гостя, весело и шумно.

— А, Степан Осипович! — закричал он. — Где пропадал? Садись. Лопай.

Степа мрачно покосился на отца.

«Развезло его, пьяницу, — подумал он. — Как кабаком запахло, так и ожил. Герой!»

А Осип жадно хлебал из миски щавель, заправленный сметаной, и говорил не умолкая.

— Каюк, Степка, камиссарам твоим, — говорил он, — крышка, брат. Пожили в каммунии и будет. Попробуем пожить вольно. Так-то оно лучше. Как мы революцию делали, нам в три короба понадавали обещаньицев — и то, и другое, и пятое: и свобода, и мир, и земля. А как на деле, так нашего брата в бараний рог согнули. В острог садят. И за что? За самогон. Тьфу ты! Но будет. Будет. Попробовали этого гостинца — каммунию и хватит с нас, хорошего понемножку. Поживем вольно. Так-то оно складней будет.

— Погоди еще зубы скалить, — проворчал Степа, — как бы потом не завыл.

— Брешешь, брат, — уверенно сказал Осип, — не таковские мы. Да с чего выть-то? Воля, брат. Понимать надо. Слыхал, атаман что говорил: «Мирных людей не трону-. Живи, как хошь». Ни тебе острогов, ни тебе властей. Осип захохотал. — Я, брат, ноне сам вроде власти. Партейный. В партею в ету, в анархисты записался. Со мной ноне знай как. — Осип вдруг понизил голос: — У меня с тобой, Степка, разговор будет, — сказал он серьезно. — Человек я теперь на виду, партейный, так ты уж запомни, чтоб ты с этими с твоими с приятелями, с консомольцами, больше не знался. Ни-ни. Их по всему городу ищут, а найдут — всыпят по первое число, а то и к стенке. Тебя в обиду не дам. Хуть какой, а сын ты мне. Но этих — чтоб духу не было. Чуешь? Раньше я не хозяин был. Я тебе одно, а ты другое. А больше, чтоб этого не было. Чуешь?

За окном на улице затарахтели тележки и к дому подкатили четыре двуколки. «Стоп!» — скомандовал чей-то оглушительный бас. На двуколках горой были навалены шубы, тулупы, сапоги, валенки, тюки полотна. Поверх всего лежала пара стенных часов с тяжелыми медными гирями и с ярко расписанным циферблатом. На лошадях в виде попон были наброшены теплые стеганые одеяла.

Открылась дверь и в хату вошли трое бандитов. Во главе — коноводом выступал тот самый бородач в малиновых галифе, которого Степа видел в приречном переулке. Одноногий возница, его товарищ, остался сидеть на тележке, стеречь добро.

Осип вскочил с места и, сияя от гордости, поспешил гостям навстречу.

— Вот спасибо-то, что зашли, — захлопотал он. — Вот спасибочка. Отобедаете, може, а? Ганка! — крикнул он жене, — тащи там, что есть! Ну!

Бородач — он был уже в суконной поддевке поверх матросского бушлата, — не обратил на Осипа никакого внимания. Он обошел хату, зорко вглядываясь во все углы, а потом высунулся в окно.

— Что, браток, скучаешь? — сказал он кому-то, вознице, верно. — Скучаешь, Анютка, а?

— Убери рыло, боров, — ответил ему из-за окна дребезжащий голос. — Сховай, холера, рыло, а то плюну.

Бородач не обиделся.

— Сплясал бы, хромой черт, коли скучно, — посоветовал он. — Чего зря сидишь? В хату все одно не пущу.

— Чтоб тебе околеть, бродяге! — крикнул голос.

— Гляди, Анютка, стукну, — пригрозил бородач.

— Это ты-то? — презрительно сказал голос.

— Поглядишь.

— И глядеть на тебя, на бродягу, не буду, — сказал голос. — Я лучше на свинью глядеть буду. Свинья красивше.

Бородач повернул к приятелям удивленное лицо и беспомощно развел руками:

— Как тявкает, пес? — сказал он. — Что скажешь, а?

Меж тем Ганна понаставила на стол всякой всячины, все, что только нашлось в чулане, все запасы. И молока, и сметаны, и творогу, и яиц. А Осип все подгонял, все торопил:

— Живей, живей! Тащи!

— Отобедаете, може? — повторил он, когда все было готово. Бородач сощурился, как от слишком яркого света, и широко зевнул.

— Дурной, — лениво сказал он. — Ты, небось, думаешь, что мы отродясь сметаны не видали? Или яиц? Так, что ли?