Вольный каменщик

Марианну прямо даже удивляет такой вопрос. Марианна вынимает бумажник и столь же небрежным тоном отвечает:

— Кажется, полсотни не хватит, я на такую сумму не рассчитывала, но об этом пустяке не беспокойтесь, за мной не пропадет.

Заметив, однако, возмущённое движение собеседника, добавляет с поспешностью:

— А впрочем, вот ещё бумажка, в другом отделении. Сейчас мы попросим счёт, — и деловые расходы пополам. Кстати — давайте-ка сюда ваш материалишко! Видите — заплатил не глядя. Dites, mon vieux[100], а не раздобудете ли вы какой-нибудь такой, знаете, любопытной братской корреспонденции, ну, понимаете, любовных письмишек, чего-нибудь такого, поострее?..

* * *

Егор Егорович жестоко простужен, кашляет, как овца, и сосет лепёшки, данные ему Руселем. Лепёшки изобретены самим достопочтенным братом, который глубоко убеждён в их целебности. Вкус лепёшек ароматом напоминает ту необъяснимую жидкость, которою поливают цементные полы парижского метро, причём служащий несет архаический сосуд с дырочками и пытается не замочить себе ног. Служащий сам смущён и недоволен, а все присутствующие испытывают щемящую тоску, пока подошедший поезд их не увозит. Долго после этого людей преследует подозрительный конфетный запах, и их не утешает сознание того, что образовавшаяся грязца очень важна для дезинфекции. Другое качество лепёшек Руселя любопытно в медицинском отношении: от них язык, нёбо, гортань и десны потерпевшего обволакиваются жидкой резиной, препятствующей функции речи, так что Егор Егорович на сочувственные вопросы принуждён объяснять, что ему «неошка незороица».

Такая связанность голосовых органов помогает иностранцу быть сдержанным в суждениях, когда речь заходит о событиях в стране, гостеприимством которой он пользуется. Покупайте лепёшки Руселя, два франка пятьдесят сантимов в оригинальной упаковке! Егор Егорович разевает, рот, но его язык прилипает к гортани. Таким образом, ему остается выслушивать мнения полноправных граждан, не потребляющих лепёшек. Мнения этих граждан, однако, расходятся. В то время, как одни считают лучшей мерой для спасения нации — закрытие объединений левого толка, другие думают, что ликвидация лиг правого крыла достигла бы лучших результатов. Начавшись на улице, вопрос переносится в вечно строящийся храм Соломона, куда, по мысли строителя, не должны проникать предрассудки и страсти мира непосвящённых. Это в особенности волнует Егора Егоровича, который, с усилием отдирая язык от распухшего нёба и чувствуя повышение своей и чужой температуры, спрашивает себя и других: «Ах же тах»? Ему хорошо известно, что политические споры не должны допускаться в масонских ложах и что взаимная терпимость обязательна в братских отношениях. И он мучительно ожидает, когда же наконец молоток агента страхования призовет к порядку увлёкшихся профанскими делами ораторов. Обиднее всего, что нет брата Жакмена, блюстителя великих традиций, с мнением которого все считаются; брат Жакмен очень болен.

Но, может быть, Егор Егорович не прав: не могут не отзываться на вопросы дня живые люди и не могут не влагать в это мирских страстей? Не их ли отечество в опасности, не ему ли грозит приход тех дельцов с узкими лбами, крепкими подбородками, шерстью на груди и палкой в руках, о которых говорил Лоллий Романович? И Егор Егорович, переполнившись сомнениями, усиленными его крайне болезненным состоянием, берет из коробочки новую лепёшку. Видя это, аптекарь ему одобрительно кивает.