Вологодские заговорщики

Анисимовы жили тут же, в Верхнем посаде. Главной улицей там была Васильевская, она же постепенно переходила в Кирилловскую дорогу, которой вологжане ездили в Кириллов Белозерский монастырь. Проходила Васильевская через Каменье, и там поставил себе хоромы купец Анисимов. Хоромы на вид были не так чтоб хороши — из еловых бревен, строенные без единого гвоздя, окна — малы, крыши — под слоем земли, что, по мнению вологжан, могло уберечь от возгорания и пожара.

Но внутри Анисимов с домочадцами уже отлично обустроились, хотя, по словам Гречишникова, московские палаты были не в пример обширнее и краше. Окна купец велел делать слюдяные, не бычьим же пузырем их затягивать. Слюду велел ставить «монастырскую», красивую. Отыскал он и печников. Не так много было в Вологде слюдяных окошек, и печей с дымоходами, большинство вологжан топили избы по-черному, да и теплые церкви также.

Покои Ефимьи, стоявшие на трех высоких подклетах, имели свое крыльцо, довольно просторное — Настасья даже позавидовала: вот где хорошо было бы летом сидеть да рукодельничать! Сада, правда, не было, а Настасья выросла там, где даже небогатый человек имел при доме сад. И она подумала: куда же деточек летом выпускать, где им качели ставить?

Мартьян Петрович окликнул дворовую девку, что вынесла с поварни два ведра помоев, приказал взбежать к хозяйке и сообщить: приехала-де купецкая вдова, Настасья, Деревниных. Вскоре сверху прибежала девчонка — забрать Настасью.

— Ступай с Богом, — сказал Гречишников. — А меня в поминание впиши — хотя не тебе услугу оказал, а Ивану Андреичу. Молись, чтобы Господь мне прибыль послал. Потом, Бог даст, и для Авдотьи дельце сыщем. Может, прясть с дочками будет. Не пропадете!

Ефимья сама вышла Настасье навстречу. Увидела ее Настасья и обомлела: такой красавицы не то что на всей Москве, а и во всем царстве, поди, нет. В своих комнатах купчиха особо волос не прятала, из-под волосника были малость видны толстые золотистые косы, а пряди, что обрамляли лоб, пушились — их сколько ни смачивай, ни примазывай, гладкими не станут. Губы — алые, пухлые, носик — прямой и чуть вздернутый, щеки — свежие, полные, а глаза…

Как раз из высокого окошка пал свет на личико Ефимьи, и огромные синие глаза вдруг засверкали почище всяких яхонтов. Заговорила красавица — и Настасья увидела мелкие белые зубки, которые сравнить можно было разве что с жемчугом.

— Добро пожаловать, — нараспев сказала Ефимья. — Будешь умна и верна — озолочу! А что ж дочек не привезла?

— Я, Ефимья Савельевна, не знала, приглянусь ли тебе. А деток в холод туда-сюда возить не хотела, я их берегу. И то уже дорогой чуть не застудила…

— Ин ладно, поживи тут денька два. Коли пойдет у нас на лад — пошлю за детками каптану[8]. Да, да, как уезжали с Москвы — мой Артемий Кузьмич нарочно для меня купил у каких-то бояр каптану, в ней, поди, боярыня в Кремль, еще к царице Ирине, ездила! А теперь вот я выезжаю — то в богомольный поход соберусь, то к родне. Это чтобы ветер лица не попортил. Ты когда-либо каталась в каптане?

— Нет, матушка Ефимья Савельевна, — заробев от такой бойкости купецкой жены, тихо ответила Настасья. Каптаны она, конечно, видела — это целый домик на полозьях, и зимой ничего лучше быть не может — ни снег, ни ветер туда не попадают. Не то что в открытых санках от Москвы до Вологды — сколько гусиного жира женщины за эти дни на лица извели, и подумать страшно.

— Стало, и берись за дело. Ты рукоделиям обучена?

— Обучена…

— Глаша, приведи Оленушку! — велела купчиха. — Доченька взялась рушничок вышивать, первый! Швы знает самые простые. Так ты посиди с ней, поучи ее.

Ученье вышло сомнительное. Села Настасья с красавицей Оленушкой в светлице, и только девочка взялась за работу, как снизу мать присылает кусок медового пряника. Пряник съеден, опять иголку — в руки, сделано несколько стежков — снизу мать шлет плошку каленых орешков…

Когда за слюдяным окошком стало темнеть, Ефимия сама пожаловала — посмотреть, много ли вышито.

— И только? — удивилась она.

Настасья не знала, что ответить.

— А я-то думала… — В голосе купецкой жены было сплошное разочарование.

— Пойду я, Ефимья Савельевна. Вижу — не ко двору пришлась, — Настасья поклонилась и вышла на узкую лестницу. Ее шуба и отороченная полоской меха черная бархатная шапка остались в сенях.

Стыдно было до слез. Выходит, всех подвела — и свекра, и Гречишникова. Но не жаловаться же на дитя и на ту сердобольную матушку, которая то и дело шлет чадушку всякие заедки.

Как возвращаться домой — Настасья не знала. Ее привез Мартьян Петрович, на дорогу она не смотрела. И даже в какой улице поселил давнего приятеля Гречишников — тоже не знала. Понимала одно — нужно уходить, опозорилась, нужно уходить… и поскорее…

— Куда ты? — спросила пожилая женщина, богато одетая, очевидно — мамка Ефимьи; очень часто, выходя замуж, девица приводила с собой в новую семью растившую ее мамку, связь с которой была порой прочнее связи с родной матерью.

— Домой, — коротко ответила Настасья.

— Не по душе, что ли, наши хоромы?