«Волос ангела»

– Удружил, удружил старику, хе-хе-хе… – дребезжащим смехом зашелся Иван Васильевич, сноровисто подгребая к себе принесенное Психом добро. – Как металл принимать будешь? Весом али по штукам?

– Ты, Иван Васильевич, дуриком не катись! – Псих опустил мешок. – Весом брал, весом и сдавай!

"Не иначе папашка опять за старое принялся, – подумал Алексей, с интересом наблюдая за происходящим. – Тута все ясно. Зато другой вопрос – откуда у Кольки Психа металл? И какой – неужто золото?.."

– Да ладно, ладно! – замахал на гостя сухими ладошками Метляев-старший. – Серчаешь-то что? Это я по-стариковски, запамятовал.

– "Запамятовал", – передразнил его Псих, – небось и так к лапам прилипло?

– Угорает, угорает, милай! Угорает золотишко при плавке. Вот, помню, раньше, бывалоча, кто не веровал, что угорает, приходилось при заказчике плавить. Счас я, счас…

Метляев-старший суетливо бросился на другую половину. Вернулся с саквояжем в руках и весами под мышкой. Быстро поставил их на столе, грохнул на одну чашку саквояж, на другую начал ставить гири, приговаривая:

– Вот, вишь, милай, как и было…

– Это ты брось, брось! – остановил его Колька. – А саквояж? В нем тоже вес есть.

– А работа? – выставил упрямо козлиную бороденку Иван Васильевич.

– За работу тебе дадено, с собой в Царствие Небесное все равно ничего не утянешь. Давай в мешке вешать!

Он поднял свой мешок и начал высыпать на стол кресты, чаши, оклады икон. Кое-где на них остались невынутые камни, взблескивавшие разноцветным огнем.

Алексей как зачарованный смотрел на это великолепие, совсем забыв про чай.

– Ай и кровосос же ты, Колька! – покачал головой серебряник.

– Кто из нас кровосос, еще глядеть надо! Смотри, старая образина, это что, а?! Фунта почти нет!

– Не могет того быть! – запальчиво возразил Иван Васильевич Кольке, вновь надевая снятые было очки. – Где? Где не хватает? А камушки? Они тоже вес имеют! А скрепы убрал, медь золоченую… Фунта ему не хватает.

– Вечно ты мудришь. – Псих снял мешок с весов. – Давай камни.

Старик, все еще сердито ворча себе под нос что-то неразборчивое, подошел к божнице, пошарил там, достал небольшой замшевый мешочек. Вложил Кольке в руку. Тот быстро спрятал его за пазухой.

– Ты чего же, Колька, – Алексей потянулся за чашей: блеск полированного серебра на круглых ребристых боках, чеканная золотая отделка по ободку так и манили, просились в руки, – в клюквенники подался? Церквы шарашишь? Не божеское дело.

– И не твое! – огрызнулся Псих. – Сам небось, когда пьяных по ночам обираешь, о Боге тоже не очень-то думаешь? Лучше бы пошел на отцовский промысел.

– Ну, мое дело извощицкое. – Алексей поставил чашу и снова взялся за чай. "Откуда Колька про пьяных знает? Сказал кто или так болтнул, да и в точку?" – Я к папашкиному промыслу неспособный: руки не те, да и у горна стоять грудь не позволяет. На воздухе вольготнее.

– Вот и не лезь не в свои дела, гоняй кабыздоха кнутиком, и вся недолга. Бери… – Колька подвинул ближе к серебрянику принесённое, – камни, которые остались, повынешь, рыжье [12]и серебришко переплавь, чтоб не узнать.

– Все, милай, сделаю, все. Когда надо-то?

– На неделе приду. Ладно, давайте…

Псих достал из кармана пиджака бутылку водки, ловко выбил ударом ладони о донышко пробку, разлил в быстро подставленные стаканы.

– Закусить есть что или сахар будем сосать?

– Найдем.

Старик принес хлеба, кислой капусты, воблу. Выпили.

– Стало быть, лопатников [13]не хватает тебе тапери-ча? – Алексей вытер руки о штаны и потянулся к закуске. – Не боишься, что заметут тебя эти, из Чеки?

– Дурак ты, Алешка! Не обижайся, но как есть дурак. – Псих вынул пачку папирос, ловким щелчком вышиб одну, прикурил. – У меня руки, – он вытянул длинные нервные пальцы перед носом Алексея, – по локоть золотые. Они меня и кормят. Понял? Руки, а не язык! Язык, когда он как коровье ботало, не только рук, но и головы лишить может.

– А-а, – отмахнулся извозчик. – Я делов ваших не знаю и знать не хочу. Мое дело извозное. Папашку только вот как бы опять не затягали.

– Тю… – присвистнул Колька, – он у тебя заслуженный. При царе два раза в тюряге парился. Страдалец, значит, от проклятого самодержавия. А ты, Алешка, смотри!

– Да ты что, и вправду псих? Нешто меня не знаешь?

– Хватит вам, лучше по последней лампадочке опрокинем. – Иван Васильевич разлил в стаканы остатки водки.

– Нет, пойду, – поднялся Псих. Надел картуз, взял саквояж. – На неделе жди, Васильич.

Метляев-старший засеменил за ним запереть дверь.

– Бросил бы ты, папашка, это дело, – дождавшись его возвращения, меланхолично сказал сын. – Истинный Бог, заметут тебя! Не прежнее время. Теперича не пристава, не купишь.

– А жрать чего? – окрысился старый серебряник. – Точно, другое время. Кто кормить-то меня будет? Теперя кто не работает, не ест, а ты добра мне не нажил, чтобы его проедать!

– Какое у меня с извозу добро? Кобыленка лядащая, баба, детишков куча.