Волошский укроп

– Ничего не выдумал. Год назад, как раз тоже на Троицу, заметил я вора. Ты уж, небось, позабыл нашу церковь? Там справа от алтаря, за колонной, всегда темно, даже если все свечи зажечь. Вот из этой тьмы вынырнул тать и прямо на моих глазах стащил кошель у купца Тараторкина.

– Это который коров на убой закупает, мясо продает, а кожи выделывает? – припомнил Митя. – Так он уже в те года стариком был. Сейчас-то, поди, дряхлый совсем?

– Да, уж за семьдесят годков. Видит плохо, слышит еще хуже. Не заметил он кражи, шуму не поднял. Потому и вор убегать не торопится, стоит среди прихожан, новую жертву высматривает. Тут пришло время проповеди. Я заговорил о покаянии и прощении. Смотрю в глаза мазурика, но ничего кроме насмешки не вижу.

– Что же вы тревогу не подняли? – удивился Ершов. – Указали бы на мерзавца…

Мармеладов приложил палец к губам, и кавалергард осекся на полуслове.

– После службы прихожане разошлись, а вор остался. Подошел ко мне, спрашивает: «Отче, а что это?» – и протягивает четки из малахита. Хвастается, что не только кошелек украл, но и иную добычу. Я ему отвечаю: «Это – твой путь к спасению. Куда бы ни шел, передвигай бусины и приговаривай: Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго!» Он рожу скривил, но ничего не сказал. Ушел. Через несколько минут вернулся, крикнул прямо с порога: «И что, взаправду помилует?» Я кивнул. Он подошел поближе: «Даже если я кошель в церкви скраду?» Я снова кивнул. Он подошел совсем близко: «И ежели серебряные чаши из алтаря унесу?» Проговорили мы с ним до ночи о том, что Бог не выбирает, какие грехи прощать, а какие нет. Он судит не по тому, что натворил человек, а по тому, насколько сильно тот страдает от содеянного. Поэтому грешник сам выбирает – сбежать с кошельком или с потиром, скитаться во тьме и холоде, опасаясь, что поймают, либо же заслужить прощение.

– И как же его заслужить, братец? – на этот раз не выдержал Митя.

– Для начала нужно себя простить, – Алеша улыбнулся чисто, по-детски. – Вот ты чуть глаза себе не выдавил в наказание за то, что чужую телеграмму прочел. Гадкими словами ругаешься. Судишь себя. А ведь учил Иисус – не суди, да не судим будешь. Покайся перед Богом и выйди на свет. Поверь, здесь жить приятнее, чем во тьме.

– Сколько волку не каяться, а все равно овечкой не станет, – упрямился почтмейстер.

– Овечкой не станет, – легко согласился Алеша. – Только ты забываешь, Митя, что и собака когда-то была волком. Но после раскаялась, стала служить пастырю, жить в его доме и по его правилам. А теперь защищает стадо от хищников и прежние грехи ее не тяготят. Тут главное покаяться раз и навсегда, чтобы больше не возвращаться к волкам.

Мармеладов кусал губы в задумчивости.

– А если и покаялся, и наказан уже, но прощение так и не пришло? – спросил он. – Я ведь тогда, у больничной кровати… У смертного ложа… Всю ночь на коленях простоял. Молился: «Господи, только не забирай ее у меня! Убей меня, – злодея, гордеца, эгоиста, – а чистую и светлую оставь жить»…

– Я бы о том же молился, Родион Романович. И тоже кричал бы: «Меня, меня возьми, а ее оставь». Всякий раз, когда умирает ребенок, о том молюсь, – вздохнул монах. – Но тут уж каждому свое искупление отмерено.

– В тот момент я потерял не просто смысл жизни, а смысл именно праведной жизни, – продолжал сыщик. – Апатия и равнодушие потянули в свой омут, а там, в глубине… Страх. Ужас. Тьма. Мешок с прежним чудовищем, что пожирало душу мою: только потяни веревку и оно снова вырвется. А остановить будет некому, ведь ее больше нет рядом! Так что, хоть я и отгоняю хищников от овец, но по ночам все равно на луну вою. И в темноте меня от волка не отличить.

– Так ведь Он не глазами нас проницает, – Алеша приложил руку к груди. – Он давно разглядел чудовище ваше. Но видит и то, что сейчас вы пытаетесь спасти невинное дитя, попавшее в руки лиходея. Подумайте, может быть он вас тем тернистым и страшным путем вел как раз к этому моменту? Может быть, тогда вы сможете себя простить. Как вор из моей давешней истории.

– Да-да, – поспешил Митя увести разговор на иную тему. Невозможно было смотреть, как страдает приятель, – И что же с ним случилось?

– За полночь ушел. Оставил кошелек с деньгами мне на хранение, а четки забрал. Три дня бродил, метался, молился, на четвертый пал в ноги купцу – прощения просить. Тот выслушал, благословил, а деньги велел раздать голодным да неимущим. Вор же впоследствии стал дьячком и теперь служит в церкви.

Кавалергард, так и не дождавшийся пирога, сверкнул глазами на полового, а раздражение решил сорвать на священнике, самом безответном из всех.

– Сказочка у вас вышла чересчур сладкая, – сказал он, кривя губы. – Не жизнь прямо, а сахарный леденец. Раскаявшийся преступник, великодушный купчина… Все такие белоснежные. Где же эти ваши зебры? Полоски где?