Волшебная гора

– Так, так, окоченение трупа, – бодро подхватил Ганс Касторп. – Отлично, отлично. А потом начинается, так сказать, всеобщий анализ и разложение, могильная анатомия.

– Ну, само собой. Впрочем, вы удачно выразились. Этот процесс приобретает всё более широкий характер. Мы, так сказать, растекаемся в пространстве. Подумайте, столько воды! А прочие составные части тоже ведь не стойки: когда исчезает жизнь, они при гниении распадаются на более простые соединения, неорганические.

– Гниение, разложение, – сказал Ганс Касторп, – насколько мне известно, это ведь сгорание, соединение с кислородом.

– Совершенно верно. Окисление.

– Ну, а жизнь?

– Тоже. То же самое, юноша. Она тоже окисление. Ведь жизнь в основном это всего-навсего кислородное сгорание клеточного белка. Отсюда и то приятнейшее животное тепло, которого иногда у нас бывает слишком много. Н‑да, жизнь – это умирание, обманывать себя нечего – происходит une destruction organique[41], как выразился один француз с присущим его нации легкомыслием. Этим жизнь и пахнет. А если всё это нам представляется иным, то судим мы пристрастно.

– И если интересуешься жизнью, – сказал Ганс Касторп, – то ведь тем самым интересуешься и смертью, правда?

– Ну, некоторая разница всё-таки есть. Жизнь – это когда, несмотря на обмен веществ, форма сохраняется.

– А зачем она сохраняется? – спросил Ганс Касторп.

– Зачем? Послушайте-ка, а ведь в вашем вопросе весьма мало гуманизма.

– Форма – это же педантство.

– Сегодня вы что-то необыкновенно смелы. Прямо отчаянный какой-то. Но я лично отступаю… – сказал гофрат. – У меня начинается хандра… – И он прикрыл глаза своей ручищей. – На меня, знаете ли, иной раз находит. Вот я выпил с вами кофе, посидел с большим удовольствием, а потом – это со мной бывает – вдруг найдёт… Уж вы меня, господа, извините. Мне было чрезвычайно приятно, очень, очень интересно…

Кузены вскочили: им очень совестно, заявили они, что они так долго… господина гофрата… Он стал успокаивать их, заверять. Ганс Касторп поспешил отнести портрет мадам Шоша в соседнюю комнату и водворить на прежнее место.

Возвращаясь к себе, они уже не пошли через сад. Беренс указал им, как добраться, не выходя из дома, и проводил до застеклённой двери. При этом внезапно охватившем его настроении его затылок казался ещё круче, он усиленно моргал слезящимися глазами, а неровные усики над искривлённой шрамом губой как-то жалобно перекосились.

Когда они шли лестницами и коридорами, Ганс Касторп сказал:

– Согласись, что моя идея была очень удачной.

– Во всяком случае, хоть какое-то разнообразие, – отозвался Йоахим. – И высказались по самым разнообразным вопросам, это верно. У меня даже голова кругом пошла. А теперь надо скорее полежать, хоть двадцать минут, до чая осталось очень мало. Ты, может быть, считаешь, что настаивать на этом с моей стороны педантично, ты ведь сейчас в таком бесшабашном настроении. Но для тебя это в конце концов всё-таки не столь важно, как для меня.

Изыскания

И вот случилось то, что и должно было случиться, хотя ещё недавно Гансу Касторпу и не снилось, что он будет при этом присутствовать: наступила зима, здешняя зима. Для Йоахима она не была новостью – когда он приехал сюда, то ещё застал прошлую, она ещё и не думала сдавать; но Ганс Касторп побаивался её, хотя обстоятельно к ней подготовился. Кузен старался его успокоить.

– Да ты не думай, что она такая уж свирепая, – говорил он, – прямо арктическая. И холод чувствуешь гораздо меньше, так как воздух сухой и не бывает ветра. Если хорошенько укутаться, можно до поздней ночи лежать на балконе и не озябнешь. Здесь играет роль особая смена температур: выше границы туманов, в более высоких областях, становится теплее, раньше этого не знали. Уж скорее бывает холодно, когда идёт дождь. Но у тебя есть теперь спальный мешок, да тут и подтапливают, когда становится совсем уж невмоготу.