Волшебная шубейка

Но посули он мне и орлиную ногу, я не так обрадовался бы, как полученной возможности остаться наедине с великим множеством замечательных и интересных книжек. Был тут и «Лудаш Мати» и «Петер Обманщик» и «Сын белой лошади» и «Голодающий Матяш». Я прямо-таки не знал, за какую мне приняться первым делом. В конце концов на одну я сел, на другую облокотился, третью прикрыл ладонью, а самую толстую начал читать. Называлась она «Зигфрид — «Костяной панцирь». Но едва я успел подружиться с отважным витязем, убивающим дракона, как вдруг отворяется дверь, и в магазине появляется мальчик примерно с меня.

— Есть у вас ещё «Костяной Зигфрид»? — спрашивает.

А я так перепугался, что у меня сердце в пятки ушло.

— Больше нет, — соврал я, пряча книгу на коленях, под столом.

Мальчик обвёл взглядом книжную лавку и остановился на грозном льве, что украшал обложку «Истории Флоренции и Лиона».

— Ладно, сойдёт и эта, — сказал он, протягивая руку за львом.

Наверное, у льва был в этот миг куда менее свирепый вид, чем у меня.

«Ну уж нет! — подумал я. — Не за тем я пошёл в ученики к торговцу книгами, чтобы у меня из-под носа все лучшие книги порастаскали!»

— Знаешь что, мальчик, — блеснула у меня вдруг в голове спасительная мысль, — а ведь пряник-то, пожалуй, лучше, чем любая сказка. Выбери себе что-нибудь на другом столе!

Маленький приятель непонимающе посмотрел на меня, и мне пришлось помочь ему: сунуть ему в руку самого большого ванильного гусара и выпроводить за дверь.

Но малый был не дурак. Не успел ещё Костяной Зигфрид в книжке надеть свою шапку-невидимку, как в лавке появился новый покупатель и, плутовато улыбаясь, потребовал:

— Хочу «Костяного Зигфрида».

С этим я уж не тратил попусту слов, а сразу же насыпал ему горсть сладких орешков. Но делу это не помогло, потому что детвора облепила мою лавку как комариная туча. И все хотели одного только «Костяного Зигфрида». Но, в конце концов, они уже и его спрашивать перестали, а прямиком от дверей направлялись к «сладкому» столу.

Уже завечерело, пока я добрался до того места в книге, когда мой бедный Костяной Зигфрид отправляется туда, где все Зигфриды становятся костяными. На втором же столе в лавке к этому времени уже не осталось ни одного пряника.

Зато когда вернулся с охоты мой хозяин, ребятишки со всего города ходили вокруг магазина. Спешил господин Чорбока, летел на всех парах, потому что ещё на другом конце улицы услышал он страшную весть, что в лавке у него всякий, кто только спросит «Костяного Зигфрида», бесплатно получал пряник.

Ворвался господин Чорбока в магазин с таким криком, что я напугался, как бы он не лопнул. Но с хозяином всё же беды не случилось, а вот моим ушам досталось. После чего он дал мне не слишком дружеское напутствие:

— Вон отсюда! И чтобы и ноги твоей здесь больше не было!

МАЛЬВИНКА

Не стану уверять, будто столь неожиданный конец моей торговой карьеры весьма огорчил меня. «Главное — шубейка, — думал я. — Для того и живёт в ней добрая фея, чтобы обо мне позаботиться».

И вдруг у меня душа в пятки ушла. Ведь как отец мне говорил? Что, пока в моей шубке фея живёт, я должен всегда говорить только правду, а иначе уши у меня сделаются такими же длинными, как у осла.

«И как я мог об этом забыть? Что же теперь будет: ведь я врал, что больше нет «Зигфрида»!» Я быстро ощупал свои уши, и для меня стало совершенно ясно, что правое ухо уже сделалось длиннее левого.

Вдоль всей улицы тянулась поросшая травой канава, полная зелёной тинистой воды. Наклонился я к воде, разгрёб немного в сторону тину, чтобы взглянуть на себя в водяном зеркале, — вижу: теперь, наоборот, левое длиннее правого. Тут я так загоревал, что, наверное, и по сей день сидел бы у канавы и лил бы в неё слёзы, если бы не птичка, что опустилась мне на плечо. Поворачиваюсь, хочу взглянуть на неё и вижу: никакая это не птичка, а чья-то рука. Но такая лёгкая, что легче синицы мне показалась. Дальше разглядываю: чья же это может быть рука? Вижу: бабушка старенькая надо мной склонилась, в каком-то очень смешном чепчике и больших круглых очках-окулярах, и на левой руке её, на шнурочке, шкатулка небольшая болтается.

— Ты, мальчик, что в такую позднюю пору тут, у канавы, делаешь? — спрашивает старушка. А голосок у неё тоже тоненький, будто не человек говорит, а птаха малая щебечет.

— По ушам своим плачу, — сопя носом, с горечью отвечал я.

— По ушам? — переспросила старушка и так закачала головой, что зазвенела проволочная оправа её очков. — Чего же по ним плакать? Они у тебя на месте. Хорошенькие, свеженькие, развесистые.

— Потому и пла-а-а-чу, что развесистые! — заревел я пуще прежнего.

Тут старушка присела рядом со мной на край канавы и принялась расспрашивать меня: кто я таков да чей сын. А как дошёл я до истории с ушами, она засмеялась негромко, ласково подёргала меня за оба уха и сказала: