Волшебная шубейка

А однажды я решил спрятаться за дымоходом, чтобы подглядеть, какие они из себя, эти ветришки-ребятишки. Особенно хотелось мне с рассветным ветром подружиться, потому как старый Дюри Месси рассказывал мне, что это самый любимый сын утренней зорьки, что ходит он в красном плаще с золотой короной на голове. Конечно, человеку не дано ветры глазами видеть, он только их дыхание может чувствовать, но, говорят, если изловчиться и ветру поперёк дороги былинку-ковылинку подложить, да так, чтобы она от его дыхания не улетела, тогда он споткнётся об неё и покажется в человечьем обличим.

Как-то раз к вечеру я и в самом деле вытащил одну былинку из букетика ковыля, висевшего на гвоздике над образом девы Марии, выбежал на кухню, открыл лаз и отправился вверх по лесенке на чердак. Но едва озорник увидел открытый лаз, он тотчас же кинулся вниз, мне навстречу, и с такой силой толкнул меня в грудь, что это, право же, не пристало принцу.

Но пока я летел вниз по лестнице, по дороге я зацепил какую-то старую коробку, полную ржавых гвоздей. Разумеется, я сразу понял, что это приятель ветерок швырнул пригоршню гвоздей мне вдогонку. Знатный подарок!

И одним гвоздём можно вдосталь наиграться, а если у тебя их целая горсть — тем более! Неделя ушла у меня на то, чтобы очистить их от ржавчины. Потом я достал из-под кровати маленькую скамеечку, сидя на которой обычно рушат кукурузу из початков, и сначала вколотил в неё все гвозди, а затем принялся клещами выдирать их обратно.

Сделав так один раз, я принялся за то же самое и по второму разу, дав каждому гвоздю своё имя. Один большущий гвоздь с круглой шляпкой стал «Кровавым турком», и по нему я бил особенно усердно.

Замечательная это была забава, но под конец в скамеечке оказалось столько дыр, что она стала походить на решето. Тогда я попробовал забивать гвозди в печку, но это мне не слишком понравилось: в оштукатуренную глиной стенку гвозди легко входили, а вытаскивались и того легче.

Да и не только мне не понравилась эта затея, но и матери. Увидев, чем я занимаюсь, она слегка пожурила меня, сказав, зачем я трогаю печку, ведь она меня не трогает.

— Печку? — удивился я. — А кто её трогает? Это я убиваю старого великана, что проглотил Янчи и Юлишку[2].

Мама озабоченно покачала головой и пожаловалась отцу, который, негромко насвистывая, шил овчинный полушубок:

— Посмотри-ка, отец, на своё дурашливое чадо. Боюсь, не все у него дома, не как у других детей.

В её словах была известная доля истины, потому что в ту пору для меня и кукурузный початок был «кто», а не «что», и я мог подолгу разговаривать и со скобкой дверной и со ступкой медной. Для меня всё на свете было живым, и я хорошо понимал, о чём говорят часы-ходики и о чём думает про себя лев, нарисованный на их циферблате в венгерском национальном костюме среди огромнейших маков, в два раза больших, чем он сам.

Например, в тот момент, когда матушка обеспокоенно посмотрела на меня, на чердаке замяукал филин-пугач, и я тотчас же знал, какая беда с ним приключилась. А беда приключилась с ним вот какая: он уронил на землю свои очки и теперь плачет, так как некому вниз за очками сбегать, а сам он без них вообще ничего не видит. Так мне его жалко стало, что я уже готов был бежать помочь бедняге, но тут отец поманил меня к себе и спросил, не хотел бы я пойти учиться к шляпнику Кеше.

— Пора уже, сынок! Не расти же тебе неучем, сорной травой при дороге.

Наверное, тогда впервые в своей жизни я призадумался. Краем уха я уже слышал кое-что про этого Кеше-шляпника, но это всё были вести не слишком-то весёлые. Добрый человек этот только летом мастерил шляпы, а на зиму он заделывался учителем. Разумеется, учителем самозваным. Отдавали ему на выучку своих детей люди бедные, для которых настоящая школа была либо слишком далеко, либо не по карману. А в шляпниковой школе не требовалось ни книг, ни тетрадей. Шляпник на верхней половине двери писал мелом алфавит, а его ученики до тех пор переписывали буквы на нижнюю половину, пока не делались совершенно грамотными. У шляпника Кеше можно было выучить все буквы, кроме «и» краткого. Он не считал «й» за букву и ей не обучал. Всех, изучивших грамоту в школе Кеше, можно было сразу узнать по тому, что они писали «и» там, где остальные люди ставили «й». Да и говорили его воспитанники после такой выучки не иначе как: «Постои, не пеи из тои чаиной чашки», вместо «Постой, не пей из той чайной чашки».