Волшебная сказка Нью-Йорка

— Столик должен быть убран, только и всего.

— Всего, всего, заладил.

Гарри, что-то бурчит под нос. Унося поднос. Нагруженный маленькой вазой и пиршественными приборами. Красная роза осталась у Шарлотты в руке. Фриц воздвигается над ее золото-русым локтем.

— Вот что, мисс, я человек подневольный, я обязан делать свою работу. Вы этого лакея не слушайте. Ему только и нужна какая-нибудь невинная деточка, которая не понимает, что делает, когда идет с ним на свидание. У него трое детей. Я сам считал. И жена, такая толстая, что ходить и то не способна. Он даже не может подобраться к ней поближе, чтобы поцеловать. И поделом ему. Сами видите, никому теперь верить нельзя. Вынужден забрать у вас скатерть. Я уже говорил, я человек подневольный. Собственно, как и лакей, вот дал он вам розу, а разве она ему принадлежит.

Скатерть сдирается со стола. Засеревшего под приподнятыми руками Шарлотты. Фриц уносит поблескивающее полотно, складывая его на ходу. Игриво взмахивая им перед носом движущегося навстречу Гарри.

— Совратитель младенцев.

— Что с тобой, Фрицик, мой мальчик, ревнуешь.

— Ромео, тоже мне.

Ладони Гарри впиваются в спинку Кристианова стула. Железную, белую, изогнутую, словно сплетенную из кружев. На нем я сидел почти целую жизнь назад. Мечтая о будущем. А дни проходили, попирая мои мечты. За Фанни Соурпюсс ухаживал в юности мальчик. Богатый, из другого, как говорится, квартала. А когда настал день выпускного бала, он пошел на него с другой. И тем разбил Фаннино сердце.

— Стул. Простите, но я его должен забрать. Душечка, из-за вас этот день стал самым горестным днем моей жизни. Честное слово.

Гарри уносит белый стул с синим мягким сиденьем. И уже надвигается Фриц. Раскинув темные ястребиные крылья. Опускаясь на хрупкое, сжавшееся существо. Маленькие руки которого запечатлели на моей жизни первые знаки любви. Защити же ее, пожалуйста. От всех, кто норовит растоптать ее душу. Топот Фрица и Гарри. По кленовым доскам пола. Выдергивают из ваз декоративные стебли травы. И даже цветы из высоко висящих по стенам горшков. А она сидит на краешке стула. Во всем своем грустном изяществе. И вот, они приближаются. Раз-два взяли. С двух сторон берутся за столик и уносят его. Локти Шарлотты подняты. Стиснутые кулачки преграждают дорогу слезам. Роза прижата к щеке.

В тускнеющем свете. Парочка сумрачных императоров возвращается снова. В державу одиночества. Раскинувшуюся здесь, под этими потолками. Гулко ступают ноги. Замирая у нее за спиной. Тянутся руки. Прикосновение, ожидание.

— Извините, мисс, ничего не поделаешь, нам придется забрать у вас стул.

— Извините, малышка.

Неподвижность осенней ночи. Женщина, похожая на юное деревце. Как подрубленная. Опускается коленями на пол. Раскинув белое платье. Голова ее никнет. Женщина плачет, не издавая ни звука.

Фриц и Гарри в дверях буфетной. Медленно оборачиваются, смотрят. И дергают стул, каждый к себе. Гневно глядя друг другу в лицо.

— Подлая ты крыса.

— Подлая ты крыса.

Шарлотта Грейвз. Бледный стебель цветка. Надломленный во имя печали. На цыпочках она шла со мной через лес вдоль промерзшего ручейка. В одну снежную зиму, когда все катались в санях. Задолго до того, как город заледенил мое сердце. В ту пору меня еще переполняла первая недетская любовь. Она повернулась ко мне. С надеждой, бронзовевшей в серых, синих, зеленых, прекрасных глазах. И сказала. Как холодно, сколько льда кругом. Кажется, что лето никогда уже больше не вернется назад. Не осенит затвердевших деревьев. Лето, когда мы шептались в траве. Спинами прижимаясь к коре. Пробуя жизнь на вкус. И находя его великолепным.

Когда с кленов
Падали листья
И у всех
Текло из носов

30

Адмиралом не мостике. Стою. На самой верхней из нежно-зеленых ступеней. Серый цилиндр, фрак, белый галстук и слоновой кости трость с ручкой из черного дерева. Теперь только ждать. И смотреть вниз. На облитые ярким светом колонны, пальмы и балдахины. Гарри высовывается из дверей буфетной. Взглянуть на сцену. На сверкающие гроздья драгоценных камней, осыпавших мои туфли.

— Мама родная.

Вылетает и Фриц. Рот разинут. Отпихивает Гарри рукой. Глаза у присутствующих выпучиваются пуще обычного.

— Что такое, пришел кто-нибудь. Ух ты. Вот так персона.

Гарри ладонями хлещет себя по лицу. И сдается мне, у него подгибаются колени.

— Лучше бы я не дожил до этого дня.

— Помалкивай, глядишь, и до следующего доживешь. Стол тащи.

Фриц, руки по швам. На губах улыбка. Устремляется вперед. Принять столь блистательного гостя. Который, гневно потея, промчался на машине отсюда до Йонкерса. Старинными задними улочками, идущими вдоль застроенного фабричными корпусами берега реки. И трубным гласом поднял с ложа сна торговца мужским платьем. Втиснул ему в кулак последние скудные доллары. В оплату за прокатный наряд. И этот тряпичник спросил. Пока я переодевался к выходу. Вы, мистер. Случаем не чудик. А я ответил, нет. Я чудо.