Волшебная сказка Томми

Она сказала, что никогда не принимает наркотиков и не хочет общаться с людьми, которые их принимают, на что я ответил, что в таком случае ей лучше сразу уйти домой, потому что большинство из присутствующих удолбаны по самое не хочу и ей будет трудно найти себе подходящего собеседника, и потом, алкоголь — это что, не наркотик?! А она очень даже охотно его потребляет. Но Паулина не стала вступать в дискуссию. Она просто ушла, а я подобрал с пола все, что вывалилось у меня из карманов (Во! Вероятно, тогда-то я и потерял зажигалку!), добил последние крупинки кокса, оставшиеся на бачке, и высушил влажные пятна на брюках под сушкой для рук. Через пару минут я вернулся в бар, совершенно убитый и Паулининой вспышкой, и потребленным продуктом. (Кокс оказался на редкость паршивый.)

И увидел, что Сейди беседует с красивым мужчиной: высоким, изящным и стройным, но при этом вполне даже мужественным. Сперва я подумал, что он индус, но оказалось, что грек. У него были блестящие черные волосы, короткая стрижка и удивительные руки. Я в жизни не видел, чтобы у мужчины были такие красивые руки: мускулистые, но длинные и элегантные. Чарли заметил, что я смотрю на его руки, но не смутился и не отвел взгляд. Собственно, поэтому я на него и запал. Потому что он не отвел взгляд. Мне показалось, что вид у него не то чтобы испуганный, но какой-то слегка растерянный и даже по-детски робкий, но потом он сказал эту фразу про спички, и я понял, что он никакой не растерянный и не робкий. Мы тут же принялись прикалываться, все втроем, и Чарли ткнул пальцем в меню и сказал, что его больше всего веселит «фруктовое попурри».

После клуба Чарли поехал к нам, и мы все втроем завалились в постель в спальне Сейди и добили мой кокс, выложив дорожки на «Николасе Никлби» Диккенса, которого Сейди тогда читала. Вернее, пыталась читать. Сейди, помнится, провела пальцем по глянцевой обложке, собирая остатки, потом втерла их в десны и сказала, что Диккенс сегодня вкусный, как никогда. Мы еще долго болтали и скрипели зубами. Ближе к пяти утра, когда стало совсем уже тяжко, мы с Чарли предприняли вылазку за жвачкой на ближайшую автозаправку на Аппер-стрит, а по дороге домой мы с ним зависли на улице и принялись целоваться. И вовсе не потому, что нам вставило коксом. Это были особенные поцелуи — мягкие, нежные, как обещание чего-то большего. Когда мы оторвались друг от друга, я посмотрел на него и увидел, что он опять очень внимательно смотрит на меня — не моргая, пристально и уверенно. Вернувшись домой со жвачкой, соком и леденцами, которые мы никогда есть не будем, но они выглядели так красиво и аппетитно под неоновой ракушкой «Shell’a», мы не пошли к Сейди. Мы пошли сразу ко мне. Мы жевали одну жвачку на двоих, передавали ее друг другу и целовались взасос. Так целовались, что у меня даже сводило челюсти. На следующий день у меня на лице высыпало раздражение от щетины, но мне было на это плевать.

Утром он ушел рано, чтобы собрать Финна в школу. Я пошел к Сейди и забрался к ней под одеяло.

— Ты как себя чувствуешь, солнце? — пробормотала она сквозь сон.

— Меня тащит от Чарли. От них обоих*. — Я прижался теснее к Сейди, счастливый, и сонный, и уверенный, что Чарли тоже войдет в нашу маленькую семью.

* Чарли — другое название кокаина на наркослэнге.

Потому что у нас семья. Семья из трех человек: меня, Сейди и Бобби. Мы любим друг друга, и заботимся друг о друге, и доподлинно знаем, что мы всегда будем вместе. Наша любовь безусловна и безоговорочна, как в обычной семье, мы раздражаемся друг на друга, и психуем, и даже, бывает, ругаемся, как опять же в обычной семье, но мы не считаем, что раз мы семья, значит, кто-то кому-то чего-то должен. И в этом наше отличие от обычной семьи.

Я помню наши семейные рождественские посиделки у бабушки с дедушкой, когда я был совсем маленьким. Это было ужасно. Гостиную переполняли флюиды кипящей злобы. Я ненавидел двоюродных братьев, и они отвечали мне тем же. Мужчины напивались, падали на диваны и тупо таращились в пространство в ожидании первого намека на ссору, словно бродячие псы — в ожидании драки. А на кухне тем временем происходили локальные войны за зону гастрономического влияния между бабушкой, мамой и тетками. Вечером, когда мы — дети — ложились спать, мама и тетки еще долго сидели на кухне и вяло переругивались друг с другом, и кульминацией всего этого священнодействия была неизменная мантра: ты можешь выбрать себе друзей, но семью не выбирают.

Так что мы с Сейди и Бобби взяли все самое лучшее от обоих миров: мы были друзьями, которых выбрали себе сами, — друзьями, которые стали семьей.