Волшебник из Гель-Гью

Грянула музыка. Победный оглушительный марш разорвал воздух, и на минуту перед взором Грина возникли золотые трубы, красные скрипки и зеленые смычки. Желтые барабаны и полосатые перламутровые арфы.

Поезд пробежал без остановок мимо Лигова, полустанка Дачное. Воздушная летунья бесстрастно и без устали сопровождала поезд.

– Господин, пройдите в вагон, здесь стоять строго воспрещается, – сказал Грину кондуктор и скрылся за дверью.

«И он не видел, – подумал Грин. – Что же это? Видение? Сон?»

Поезд влетел под крышу Балтийского вокзала, паровоз задымил, и в клубах черного, с золотыми искрами дыма исчезла Летящая.

Грин на ходу соскочил на платформу и оглядел морозное, гудящее пространство вокруг себя. Он увидел циферблат часов, железные балки, стеклянную крышу над головой. И – голубую, лучистую звезду, мигающую ласково и доброжелательно, подобно взору ребенка,.

Глава четырнадцатая

Я одного из них запомнил с детства.

В беседах, в книгах он оставил, мне

Скупое, беспокойное наследство,

Тревогу о приснившейся стране.

Bс. Рождественский.

«Памяти А. С. Грина»

Илья Абрамыч работал.

Он писал воспоминания свои о людях, с которыми посчастливилось ему встречаться. Шаляпину десять лет назад Илья Абрамыч дал в долг две тысячи рублей, и за это знаменитый певец и по сей день при встречах здоровался с Ильей Абрамычем за руку. Илья Абрамыч рекламировал в свое время начинающего Фигнера, держал подпольное бюро барышников по скупке театральных билетов. В номерных банях купца Овчинникова, что на Большой Пушкарской улице, почтенный Илья Абрамыч установил передвижные библиотечки из собраний сочинений эротических авторов. Знавал Илья Абрамыч Менделеева, философа Соловьева, адвоката Плевако, дружил с депутатом государственной Думы Марковым-вторым и даже отцу Иоанну Кронштадтскому полезен бывал не однажды.

Владел Илья Абрамыч слогом, писать художественно не пытался и, сказать по правде, не умел, но доходчиво изложить мысли свои способен был и устно и письменно. Тайно от своих родных он помещал иногда в «Новом времени» статейки по различным вопросам быта и экономики, подписывая их различными псевдонимами.

Грин явился к издателю как раз в ту минуту, когда его перо живописало сцену заседания окружного суда. Илья Абрамыч встревожился: Грин был необычайно серьезен. Он извинился за ночное вторжение и устало опустился в кресло.

– Откуда, Саша Степаныч?

– Сам не знаю, Ротшильд. Домой возвращусь утром, сейчас не хочу беспокоить жену. Посижу у тебя, можно?

– Сиди, рад. Выпить, может быть, хочешь?

– Спасибо, не хочу. У тебя, Ротшильд, нет ли чего-нибудь по научной части? Есть? Дай мне, пожалуйста, всё, что найдешь по психологии творчества. Там, где есть о художниках, видящих в реальности создания своей фантазии.

– Да ты что?

– Ничего. Нужно. Для работы. Дай.

– Дам я тебе сейчас рюмку рома и угощу цитатой из книги Ландсмана, – сказал Илья Абрамыч, оставляя свою работу. – Не нравишься ты мне сегодня, Саша Степаныч!

Грин сидел, как пациент в кабинете врача. Он послушно выпил рюмку вина, съел дольку апельсина, взял в руки толстую книгу, заложенную в разных местах синими и белыми лентами.

– Ландсман немец? – спросил он. – Тогда возьми, не надо. Немец ничего не может сделать для души.

– Глупости, друг мой. Может. Ты прочти на странице сто сорок третьей.

– Не буду. Возьми. Немцу не верю с тех пор, как в городском училище в Вятке учитель немецкого языка оттрепал меня за уши. Было это дело так, дорогой Ротшильд. Я задремал во время урока. Мне приснилось море. Индейцы. Буря, Летучий Голландец. Может быть, мне и сегодня приснилось?.. Немец ударил меня ребром ладони по уху. Я вскочил. Он спросил меня, что я делал. Я ответил: «Мечтал, Юлий Карлович!» Он расхохотался, вывел меня на середину класса и отодрал за ухо. Я закричал от боли. Я спросил немца, за что он бьет меня. Все товарищи мои притихли. И немец ответил – на всю жизнь я запомнил его слова: «Я тебя наказываю за то, что ты бунтовщик, Гриневский! Ты обыкновенный вятский мальчик, и ты должен оставаться обыкновенным русским, вятским мальчиком!..» Я рассвирепел. Правая половина головы моей ныла и горела, до уха нельзя было дотронуться. Я замахнулся на учителя. Класс ахнул. Немец побледнел. Он снял очки, вызвал дежурного и приказал ему сходить в учительскую и привести инспектора училища. Дежурный повиновался. Я заплакал. Немец обнял меня и трагическим голосом произнес: «Плачь, плачь, русский вятский мальчик! Это твое назначение…» И я в эту минуту понял, что в мире есть зло. И – многое другое понял. Долго рассказывать, но – убери своего Ландсмана! Он может ударить меня по уху!