Волшебник в мире

Майлз бежал и гадал: а не стоило ли ему все-таки выбрать отправку на пограничные фермы. Он вспоминал все, что слышал про эти земли, которые Защитник желал видеть возделанными, желал, чтобы крестьяне перебирались туда с насиженных мест, где плодились без счета. Некоторые из этих ферм располагались на севере. Там было прохладно летом, а зимой стояли свирепые морозы. Другие фермы находились на западе, в пустынях. Там днем солнце пекло немилосердно, а ночью становилось жутко холодно. Обитатели ферм были каторжниками, нарушителями закона — пустой народец, которому самая жизнь на пустошах. Они и занимались тем, что превращали пустыню в цветущий сад, а мерзлые земли — в поля овса на несколько месяцев в году. Гнули спины, чтобы на этих землях смогли жить их дети — если у них были дети, а если не дети, так новопоселенцы, которых Защитник намеревался отправить туда, как только бы эти края стали плодородными. Тогда каторжников должны были гнать дальше, на новые пустоши — туда, где их снова ждал бесконечный непосильный труд, где самая жизнь была сущим наказанием.

Но разве было наказание страшнее, чем то, которому подвергали за уход из деревни без пропуска?

Тут Майлзу вспомнился Ласак — в кандалах, на длинной цепи, другой конец которой был прикован к кольцу, вбитому в стену ратуши. Ласак, одетый в лохмотья, колотил кувалдой или киркой по здоровенным камням и разбивал их на куски, предназначенные для того, чтобы потом из них сложили забор. Он горбатился по четырнадцать часов в день, оборванный, с землисто-серым лицом, и с каждой утренней зарей глаза его все больше тускнели. Эта повинность была ему назначена на целый год, а когда магистрат наконец освободил Ласака, тот делал только то, что ему велели. Стоило кому-то из стражников обронить словечко, и он испуганно оглядывался, а если что-то говорил магистрат, Ласак втягивал голову в плечи и шел, куда приказано, и возвращался точно в срок, и женился на самой жуткой бабе в деревне, и чуть ли не с радостью каждый день рвался с мотыгой на поле — чтобы только уйти подальше от жены. Его дух не просто был сломлен — он был начисто убит.

И вот теперь Майлз дерзнул бежать из деревни без пропуска, как в свое время — Ласак, и как Ласак, играл с огнем. Но в отличие от Ласака Майлз был уверен в том, что ему удастся удрать. Он решительно выбросил из головы все воспоминания. Лучше подохнуть в муках на виселице, чем жениться на Салине. Быть может, его бегство ее оскорбит, но потом она втайне поблагодарит его за это, кто знает? Вдруг тот супруг, которого изберет для нее магистрат, ей придется больше по вкусу? По крайней мере ее не сошлют на пограничную ферму за неповиновение закону — ведь закон преступила не она, а Майлз.

Майлз проскальзывал между деревьями, рысцой бежал по почти невидимым охотничьим тропинкам. Не важно, что он не числился в браконьерах — лес он знал превосходно. Как и все другие деревенские парни, он охотился здесь каждую осень, когда открывался разрешенный сезон. Майлз не сомневался: ему удастся скрыться, если он убежит достаточно далеко к тому времени, когда магистрат обнаружит его отсутствие и отправит за ним в погоню лесничих.

Что бы ему ни грозило — виселица, ссылка или каторжный труд каменотеса — Майлз бежал из деревни, и Салина будет ему благодарна за это. А он... он либо всю жизнь так и проживет холостяком, либо женится по такой любви, про которую поют в своих песнях менестрели, а за любовь и помереть не жалко.

* * *

Двое мужчин сидели в мягких креслах с откидными спинками, способными подлаживаться под форму тела. Между креслами стоял столик, а на столике — высокие стаканы с напитком, сдобренным кубиками льда. Время от времени они делали по глотку, рассматривая сменяющие друг друга кадры на огромном настенном экране. Помещение, в котором расположились эти двое, озарялось приглушенными вспышками ламп, подсвечивающих копии работ великих мастеров и кое-какие еще картины, которых великие мастера никогда в жизни не писали, но выглядели они при этом так, словно и впрямь принадлежали кисти кого-нибудь из стариков. Рассеянный свет ламп отбрасывал блики на толстый ковер цвета красного вина и золотистые дубовые панели.

— Ладно, Гар, согласен: видок у них у всех неважнецкий, и все же я не заметил ни одного снимка, по которому мог бы заключить, что народ прямо-таки страдает, — проворчал тот из двоих, что был пониже ростом. — По крайней мере большинство живет-поживает вполне недурственно.

Ростом он действительно был пониже своего товарища, но при этом коротышкой его назвать было никак нельзя. По меркам своей родной планеты он и вообще считался высокорослым. Но товарищ был ростом в семь футов от пят до макушки и к тому же — пропорционально широкоплеч.

На экране появился новый кадр, и Гар отметил:

— Выглядит вполне стандартно, Дирк, — совсем как снимок, сделанный на древней Земле. Они насажали растений, обогатили атмосферу кислородом, внесли в почву удобрения и углерод и расплодили терранскую живность.

Дирк кивнул:

— Стало быть, планета заселена не менее нескольких сотен лет назад.