Волшебники. Книга 1

По всей видимости, его сны не сказали ей ничего, чего бы она уже не знала. Она долго вглядывалась в него, положив руки себе на бедра.

— Давай проведем эксперимент, — наконец сказала она с фальшивой оживленностью. Она слегка улыбнулась и заправила за ухо выбившуюся прядь волос.

Профессор Сандерленд обошла всю комнату, с грохотом закрывая пыльные деревянные ставни, пока все не погрузилось во тьму. Затем она очистила от вещей серую шиферную столешницу и села на нее. Профессор поправила юбку и жестом велела Квентину сесть на стол напротив.

— Сделай вот так, — сказала она, подняв руки вверх, будто собираясь дирижировать невидимым оркестром. На ее блузке, в области подмышек, были видны неженственные полумесяцы пота. Квентин повторил ее движения.

Она показала ему ряд жестов, знакомых ему еще с Поппера (которые он узнал от Поппера; которые он увидел у Поппера), хотя Квентин раньше не видел их в подобной комбинации. Она прошептала несколько непонятных слов.

— Теперь делай так, — она подняла руки над головой.

Когда она это сделала, ничего не произошло. Но когда Квентин повторил за ней, из его пальцев вверх устремились потоки больших белых искр. Это было потрясающе: они будто были внутри него всю жизнь, ожидая того момента, когда он правильно взмахнет руками. Искры радостно выплескивались наружу в полумраке, долетая до потолка, плавно опускались вокруг него, подпрыгивали несколько раз, когда касались пола, и, наконец, затухали. Квентин почувствовал, что его руки потеплели и их начало покалывать.

Это было невероятное облегчение. Он повторил жест, и наружу вылетело еще несколько искр, которые на этот раз были гораздо слабее. Он смотрел как они вяло оседали вокруг него. На третий раз вылетела всего одна искра.

— Что это значит? — спросил Квентин.

— Понятия не имею, — ответила профессор Сандерленд. — Я запишу тебя как «Неопределенного». Попробуем снова в следующем году.

— В следующем году? — с растущим чувством разочарования Квентин наблюдал, как профессор спрыгнула со стола и принялась открывать ставни, одну за другой. Он вздрогнул от ворвавшегося в комнату солнечного света. — Что вы имеете в виду? И что мне делать все это время?

— Ждать, — сказала она. — Так бывает. Люди просто слишком серьезно относятся к подобным вещам. Будь душкой и пригласи следующего, хорошо? Мы уже отстали от графика, а ведь еще только полдень.

Лето тянулось в замедленном режиме. На самом деле, за пределами Брейкбиллс была осень, и Бруклин, куда Квентин вернулся на летние каникулы, встретил его прохладой и серостью, а его улицы были устланы коричневыми мокрыми листьями и сплющенными семенами гингко, от которых несло рвотой.

В своем старом доме он был чем-то вроде призрака: ему нужно было очень постараться, чтобы стать заметным для своих родителей, которые как-то странно удивлялись, когда фантом их сына требовал их внимания. Джеймс и Джулия были в колледже, так что Квентин подолгу гулял. Он добрел до промышленной части канала Гованус, где вода позеленела из-за радиоактивных отходов.

Он играл в баскетбол на заброшенных площадках, на которых давно не было сетки, зато были лужи из дождевой воды в углах. Осенняя промозглость лишила мяч его привычной прыгучести. Мир Квентина был не здесь, он был в другом месте. Квентин обменивался редкими имейлами с друзьями из Брейкбиллс — Элис, Элиотом, Сурендром, Гретхен — и без особого энтузиазма просматривал заданную на лето книгу восемнадцатого века по истории магии, которая внешне показалась ему довольно тонкой, но в которой, благодаря особой библиографической магии, уместилось не меньше 1832-х страниц.

В ноябре он получил конверт кремового цвета, который каким-то образом оказался вложенным в «Историю магии». Внутри него была карточка с изящно выгравированным гербом Брейкбиллс, текст которой приглашал его вернуться на занятия в шесть часов вечера через узкий переулок около Первой Лютеранской Церкви, по которому никто никогда не ходил, в десяти кварталах от его дома.

Квентин покорно предстал в назначенное время в назначенном месте. Такой поздней осенью солнце садилось в половину пятого, однако на улице было непривычно тепло. Стоя там около прохода и высматривая припозднившихся священнослужителей, которые могли бы обвинить его в незаконном проникновении или — еще хуже — предложить ему духовное наставничество, пока автомобили со свистом проносились по улице за его спиной, он как никогда был уверен в том, что помешался, и что Бруклин был единственно возможной реальностью, а все произошедшее в прошлом году — галлюцинацией, доказательством того, что однообразие реального мира окончательно и бесповоротно его доконало, и он выжил из ума. Улочка была настолько узкой, что ему приходилось идти по ней практически боком, а его набитые школьные сумки — темносиние с коричневой отделкой, типичная расцветка Брейкбиллс — царапались о каменные стены, окружавшие его с обеих сторон. Квентина переполняла уверенность в том, что через 30 секунд он окажется в тупике.