Читаем Волшебный магазин полностью

Волшебный магазин

Драматургов встретили и на комфортабельном «икарусе» повезли через перевал в Ялту. После грязной московской зимы засияло крымское солнце. Вокруг все было совершенно вечнозеленое. После Байдарских ворот засинело море.

Автобус карабкался все выше и выше в горы. И море опускалось ниже. Туся заволновалась – а как же оттуда к морю ходить? Пешком?

– Канатная дорога! – объяснили ей. – И сразу на пляж.

– Какой пляж в феврале? Где купаться?

– В открытом бассейне.

Вот о таком она даже не мечтала – открытый бассейн, а вокруг горы и небо. Еще бы сюда какую-нибудь любовь. Как все засияет!

Народ был знакомый. Сказали, что еще подъедут из Ленинграда.

Туся пошла после завтрака с пластиковым пакетом и набрала зеленых веток – очень много самых разных. Вечная зелень была очень яркая и очень колючая.

А у нее был очень яркий плащ – пальто на теплой подкладке. Ярко-ярко красный.

Перед ужином зашла в столовую и спросила, нет ли ненужных стеклянных банок. Ее равнодушно послали на помойку. Там особенно подошли молочные бутылки с широким горлышком.

Ее комната превратилась в оранжерею. Вдохновения это не прибавило, но стало чуть уютнее в казенном номере.

На дверь, которая была обита звукоизолирующей паклей, прикрытой кожзаменителем, Туся прикрепила много фотографий: семейные, детские, из своих спектаклей со знаменитыми актерами – это особенно тешило ее страдальческое самолюбие. Но экскурсии она не водила и хвастаться особо не собиралась.

Поставила пишущую машинку «Олимпия», вставила бумагу и…

В коридоре послышались шаги. И смех. Время, отведенное для творчества, кто-то проводил весело.

Туся высунула нос: двое, удаляясь, несли свои чемоданы, непринужденно и довольно громко беседуя.

«Новенькие, – поняла она, – не читали, наверное, объявления при входе, которое неизменно вызывало восторг пишущей братии: “Тихо. В спальном корпусе идет работа!”».

За ужином она, как всегда сидя со своим руководителем и его женой, небрежно спросила:

– А что за шум в коридоре был? Народ появился?

– Двое из Питера сегодня приехали.

С соседнего стола ей кивал знакомый драматург из Молдавии. Она однажды переводила его пьесу. Это не значило, что она знает молдавский, все было с подстрочника. Но за литературную обработку подстрочника неплохо платили – половину стоимости сочиненного текста. Фамилия драматурга в переводе с молдавского означала Василёк. Этот Василёк хотел, чтобы она перевела еще одну его пьесу. Потому что она не просто переводила, а заново писала многие сцены и диалоги.

В конце концов, с паршивой овцы хоть шерсти клок, но сначала она была обязана написать договорную пьесу, а уж потом заниматься приработком.

Но Василёк был настойчив. Он сказал, что будет ей диктовать перевод, чтобы у нее уже был текст на русском. А потом она может с ним делать все что угодно.

В принципе, это было более реально, чем та молодежная лабуда, которую она должна была сдать. Молдавских героев звали красиво Аурел и Ануца. Звучало интереснее, чем Иван Пантелеев и Светлана Филимонова.

Как же она все это не любила! Давать имена – ну как в роддоме. Да не все ли равно, как их зовут.

Короче, она согласилась на молдавский подстрочник. Только велела все перевести, быстро и не очень афишируя. Потом она скажет, что вот случайно нашлась хорошая пьеса из дружественной республики.

Договорились засесть немедленно.

Когда шли к ней в комнату, навстречу в столовую, явно опаздывая, спешила давешняя парочка. Одного из них она знала по московским встречам. Поздоровались.

Странно, что они оба из Питера. Один точно москвич.

– Ты не знаешь, кто это в темном плаще и в красивых перчатках? – спросила она Василька.

– Народный артист Толя, – не моргнув глазом, ответил молдаванин.

До завтрака желающих отвезли на автобусе в бассейн. Туся плавала неважно, но все равно очень любила. Вставало солнце. Вокруг темнели горы. Василёк рвался ее учить, но она предпочитала собачий стиль каким-то там кролям и брассам.

Накупавшись, сели в автобус. Солнце уже сияло вовсю.

После душа побежала завтракать.

Народный артист Толя шел к столику с тарелкой рисовой каши. Она прошла было мимо, но Толя задержал на ней взгляд и спросил:

– Если не ошибаюсь, в мурманском театре идет ваша пьеса? Моя пьеса в том же театре, мы на одной афише.

Тусе польстило внимание. Ее мало где ставили.

– Вы – Таня, я – Саша, – распределил народный артист Толя, – правильно?

«Сволочь Василёк, хорошо, что я еще никак не назвала его, – мелькнуло в голове», – и она сказала:

– Правильно.

А что она еще могла сказать?

И разошлись по своим столикам.

Потом Туся вспоминала – пробежала ли хоть какая искра, хоть намек на значимость в этом диалоге. Кроме раздражения на молдаванина, ничего. Таня подумала: какая же я была толстокожая!