Волшебный пояс Жанны д’Арк

Потом сказали, что он превысил скорость.

И с управлением не справился.

И куда было так спешить?

На отдых. На самолет, который грозился улететь без семейства Тисовых, что было вовсе никак невозможно. И Кирилл, лежа в больничной палате, почему-то все думал об этом самолете, о том, как их ждали-ждали и не дождались, а все потому, что он, Кирилл, слишком медленно чистил зубы.

И ныл, что не станет надевать джинсы.

И со шнурками ботинок возился, испытывая мамины нервы на прочность.

Мамы не было.

Папы тоже.

Об этом Кириллу не сказали сразу, и он наивно думал, что они тоже болеют. Зато приходили из милиции с расспросами. Он рассказал о том, что помнил. О ремне, который раздражал. Кирилл слишком взрослый, чтобы пристегиваться, но с папой не поспоришь. Его вообще отвлекать нельзя, он машину ведет.

Мелькает город за окном, как-то очень быстро, но Кирилл не боится. Напротив, скорость приводит его в восторг, он бы запел, но пение отвлекать будет, и…

…И он тянется к маме, чтобы сказать что-то очень важное.

Что? Кирилл не помнит. У него голова болит, когда вспомнить пытается. Главное, он видит и мамины волосы, собранные в хвост, и ее глаза в зеркале… и, кажется, себя тоже видит.

А потом…

Потом удар.

Больница.

Из больницы его отправили в приют.

— У отца родственников не было. А у мамы — тетка, у которой своих четверо. Взрослые все, но там… Я позже их нашел и понял, что с приютом мне даже повезло. В приюте мне было… сложно.

Он вытащил из кармана жестянку с леденцами и, протянув Жанне, предложил:

— Хочешь? А то я курить бросаю…

— И как?

Илья тоже бросал, но не с леденцами, с пластырями. И с никотиновой жевательной резинкой. И еще с чем-то современным и прогрессивным, но не способным избавить от дурной привычки.

— Да… не очень, честно говоря. Курить все равно хочется. Но ничего, перетерпится.

Он подкинул жестянку на ладони.

Кирилл ненавидел приют.

Серые стены. Яркие картинки. Решетки на окнах. Гулкие коридоры с высокими потолками. Комнаты на четверых. Вечно холодные батареи и окна, из которых даже летом сквозило.

Он ненавидел усталых воспитательниц, учителей и особенно толстую одышливую бабу Нюру, которая стояла на раздаче. Ненавидел визгливый ее голос и темные усики над верхней губой. Ненавидел столовую и столы, застланные клеенкой. Металлическую посуду, которую мыли, но все одно не в состоянии были избавить от жирного лоска.

Сильнее всего он ненавидел таких же, как он, приютских детей.

И они платили тем же.

Для многих, не знавших жизни иной, Кирилл был чистеньким домашним мальчиком, рыхловатым, вяловатым, удобным для битья. Он огрызался, но сдачи дать не мог.

Получал.

Снова и снова, раз за разом, и ненависть его лишь росла, подкармливаемая злыми шутками, которые как-то незаметно перестали шутками быть.

Будь он слабее — сломался бы, но странным образом эта травля держала, не оставляла времени думать о том, что он, Кирилл, виноват…

Он учился отвечать. Око за око, зуб за зуб.

Дрался грязно.

Кусался. Царапался. Душил. И едва не задушил парня, который был на два года старше и на голову выше. Владик был из тех, детдомовских, которые верят единственно своей силе, он был нахрапист и зол, просто так, иррационально, но на весь мир. И злость свою охотно вымещал на тех, кто слабей.

Например, на Кирилле.

Травил месяц или два. А может, и три, привыкнув к тому, что новенький терпит, не спешит ни плакать, ни жаловаться. Кирилл не помнил, что именно спровоцировало Владика в тот раз и почему он, обычно терпевший пинки его молчаливо, равнодушно даже, вдруг вышел из себя. Он помнил только черную пелену ярости.

И очнулся уже, сидя верхом на Владике, вцепившись в толстую его шею.

Кирилл видел и искаженное страхом лицо.

И кровь, которая растекалась по щеке, падая капля за каплей. Нос кровил у него, у Кирилла. Разбили. И бровь. И руки. И синяков на нем обнаружилось множество, впрочем, на Владике не меньше. Когда Кирилла оттащили, Владик сел на пол и заскулил. Он плакал показушно, шмыгая носом, размазывая и сопли, и слезы по круглому лицу, которое сделалось вдруг неимоверно детским.

Замять происшествие не удалось, точнее, кто-то там, в детском доме, устал от Кирилловой нелюдимости. И его перевели.

Потом перевели снова.

И снова.

И Кирилл привык быть «на новенького».

Таиться. Ждать. Выискивать самый безопасный угол. Оценивать врагов… Друзей не было. Друзья остались в той его, прошлой жизни, которую сломала авария. Та жизнь чем дальше, тем более нереальной казалась.

— Сейчас я понимаю, что медленно сходил с ума. — Кирилл подбрасывал на ладони плоский камушек. Жанна не поняла, откуда тот взялся, но, завороженная, следила.

Вверх.

И, кувыркнувшись, на ладонь.

— Все закончилось бы печально. Скорее всего, еще пара месяцев, и меня начали бы пичкать успокоительными, а то и вовсе от греха подальше в дурку спровадили…

Он говорил об этом спокойно, и от его спокойствия становилось не по себе.

— Но появилась Алиция Виссарионовна…

В последнем приюте гости были явлением редким. Здесь собрались те, кто почти дошел до грани, и Кирилл был не самым отчаянным из них.