Волшебство и трудолюбие

— Вот у этого камина грелся поэт Мистраль, — говорит хозяйка, седая маленькая дама (иначе ее и не назовешь). — Правда, здесь было все несколько иначе, вот так! — И она протягивает мне маленькую старинную, пожелтевшую фотографию этой столовой. — Такой была эта комната, когда мы сюда въехали. Прежние хозяева сохранили ее почти такой, какая она была при Мистрале.

И я вижу угол комнаты с камином, над которым висит какая-то мемориальная доска со стихами поэта. Тут же стариннейший шкаф, каких теперь нет, высокий, до потолка, частью вделанный в стену возле камина. А потолок тот же — балками… И я думаю о том, что, по-видимому, об этой столовой и рассказывал Ламартину друг Мистраля, уроженец Прованса, Адольф Дюма:

«…Вчера мать Мистраля прислуживала за столом, мне и своему сыну, по обычаю богатых матрон Прованса стоя в присутствии мужей и сыновей. Я до сих пор вижу красивые, белые, длинные руки в рукавах из тонкого белого полотна, завернутых до локтей, руки, которыми она протягивала нам блюда, приготовленные ею самой, или заменяла опустевшие кувшины с вином.

— Садитесь же с нами, мадам Мистраль! — говорил я ей, чувствуя себя неловко из-за того, что меня обслуживала эта красивая арлезианка-вдова, похожая на королеву из Библии или героиню из „Одиссеи“.

— О нет, месье, — отвечала она, краснея, — это не полагается в Майане. Мы знаем, что мы не только жены наших мужей и матери наших сыновей, но также и служанки в наших домах. Не обращайте внимания!

И она скромно ела кусочек хлеба или баранины, стоя возле уголка буфета, в котором сверкали большие оловянные блюда, каждую субботу начищенные ее служанкой».

Мы вышли с Никой из усадьбы, сели в наш автомобильчик и поехали в Эгальер. По платановой аллее шло большое стадо овец. Ника затормозил, и мы очутились в море овечьих голов. И было что-то извечное в этом тревожном блеянье, знаменующем мир и благоденствие. Наверное, по этой романской дороге тысячу лет тому назад овцы окружали колесницу какого-нибудь римлянина, возвращающегося из поместья в город, и вспоминались рисунки скульптора Майоля к «Дафнису и Хлое» Лонга, вспоминались даже чудесные гравюры нашего Фаворского на буколические среднеазиатские сюжеты. Все это было так близко и так роднилось единой прекрасной идеей мира и тишины…

Мы заехали с Никой в маленький придорожный ресторанчик, чтобы поужинать. Там не было посетителей, и потому было чисто и спокойно. Заказав какой-то рыбы и овощей по-провансальски, мы сидели молча, каждый думал о своем, и тут вдруг Ника сказал:

— Я написал новые стихи, можно прочесть тебе?

— Разумеется, можно, читай.

И он прочел. Я перевожу их, потому что Ника пишет на французском языке.

Я шел дорогой белой,
Ведущей прямо в горы.
Там жил пастух с печальным взглядом.
Я мог ласкать глазами звезды,
Руками брать холодный твердый камень.
Сливаться телом с мольбами земли:
О, дайте Мира, Мира, Мира!
Река в разливе, это ритм в крови моей!
Шагая с вами в ногу,
Я слышу море
И город наш, откуда родом мы.
В запретном зеркале
Земные раны все отражены,
Перед лицом распятого ребенка,
Отвергло настоящее великий счет.

Бирюзовое сукно