Волшебство и трудолюбие

Еще одно выступление в торгпредстве, где я читала рассказы из рукописи «Кладовая памяти».

Еще одно утро с посольскими детьми, младшими школьниками, приготовившими к этой встрече большую выставку рисунков к моей книге «Наша древняя столица», которую они штудировали в классе.

Еще несколько прощальных визитов к родным Жюльетты, и вот приходит час расставанья с Парижем. Это ранний утренний час, когда едешь по городу на аэродром и еще улицы не загружены движением машин, и тут отчетливо запоминаются какие-то шумы города: унылый звон католического колокола над собором Сен-Рок; грохот поднимаемой железной витрины магазина; свист на палубе барки, медленно движущейся по каналу.

«Ту-ру, ту-ру» полицейской машины, спешащей на место происшествия.

Тарахтенье мусорного контейнера, переминающего отбросы из железных баков, которые опрокидывают туда негры-мусорщики в громадных рукавицах.

Запоминаются еще редкие прохожие, и газовая колонка Эссо, где мы заправляемся бензином, и этот удивительный, протуманенный солнечный луч, отраженный стеклами еще закрытых окон. Париж дышит после ночной прохлады еще не отравленным выхлопными трубами автомобилей воздухом, и я прощаюсь с этим неповторимым городом — мы выезжаем из него на шоссе, ведущее к аэродрому Орли.

Аэровокзал. Я бегу мимо каких-то пассажиров, лениво разглядывающих витрины ларька «сувениров», и птичьего вида старых англичанок, подагрическими руками выбирающих «порт-кле» в виде железных Эйфелевых башен, качающихся на кольце для ключей.

Надо еще заполнить анкету, предъявить мой красный паспорт с золотым гербом моей родины. И вот все. Вещи сданы в багаж, билет проверен.

В самолете душновато. Пассажиры рассаживаются, вешают пальто, достают клетчатые пледы с верхних полок, шуршат газетами. Наконец сигнал к закрытию входа, наш самолет катится по трассе, сначала медленно разворачиваясь, останавливаясь, потом, будто набрав воздуха в легкие, начинает весь сотрясаться с тарахтеньем, потом решительно срывается с места, мчится по дорожке, в иллюминаторе видишь кромку газона с какими-то полевыми цветочками, пригнутыми до земли бешеным ветром пропеллеров, и через мгновенье непонятно почему земля оказывается далеко внизу…

Летим, летим, и чем выше, тем спокойней и неподвижней в корпусе самолета. Начинается обычная, особая, полная покорности судьбе жизнь между небом и землей. В эту минуту чувствуешь какой-то прилив уважения и даже нежности к экипажу самолета, с упованием глядишь в спокойные лица механиков, радистов и стюардесс, выходящих из узких дверей, прислушиваешься к их смеху и таинственным, отрывистым переговорам, с готовностью берешь леденцы с подноса, которыми обносят пассажиров молодые девушки в форме. Тебе приносят журналы, завтрак на легких деревянных подносах, предлагают фруктовый сок, шампанское, коньяк, ты ешь почему-то в обязательном порядке, даже если не голоден, чтобы все время осязать и ощущать реальность существования в почти нереальном, в почти безвоздушной атмосфере, где 60 градусов ниже нуля за дюралюминиевой оболочкой, в которую замкнуты больше полета драгоценных человеческих жизней.

Через три с половиной часа мы плавно, незаметным толчком обретаем нашу родную посадочную полосу среди трав, и уже наши какие-то русские цветики, встречая нас, кланяются нам до земли…

Стюардесса с пухлым беленьким личиком под синей пилоткой, сдвинутой на соболиную бровь, улыбаясь, протягивает мне сувенир, которые преподносят пассажирам. Это опять же «порт-кле» — круглая бляшка, на синей эмали — серебряный корпус Ила. А с обратной стороны… О! С обратной стороны кое-что ошарашивающее вас: передвижной календарь — 1972–1997 год! Все месяцы, дни и числа на двадцать пять лет вперед! Я в оцепенении смотрю на этот черный диск, потом робко поворачиваю его и вижу: 1991 год, январь, 20-е число — воскресенье. И сразу осознаю всю неминуемость рока. Нет, лучше не вертеть диска, который содержит твои годы, месяцы и дни с неизвестными горестями и радостями, цифры, среди которых последний день и число твоего существования…

Лучше я повешу на это колечко ключ. Ключ, на который я запру мою «Кладовую памяти», выбрав из нее все, что накопилось, и я запираю ее до следующего посещения!

Иллюстрации

Наталья Петровна Кончаловская. Середина 1920-х гг.

П. П. Кончаловский, дед Натальи Петровны. Это он спас Врубеля от голодной смерти, пригласив делать иллюстрации к «Демону».

Родители Натальи Петровны — Петр Петрович и Ольга Васильевна Кончаловские. 1930 г.

Наташа в возрасте 11 месяцев в Риме. 1903 г.

Петр Петрович и Ольга Васильевна в Крыму. Алупка, 1916 г.

Наташечка Кончаловская. 1909 г.

Семейный портрет. 1911 г. С картины П. Кончаловского.

Новгород. Юрьев монастырь. 1925 г. С картины П. Кончаловского.

В. И. Суриков.

Е. А. Сурикова — жена художника.

Дом Суриковых в Сухом Бузиме. Он сложен из бревен лиственницы и стоит до сих пор.

Василий Иванович Суриков умел покорять женские сердца. С одной из своих поклонниц.

Суриковы и Кончаловские. 1903 г.

Василий Иванович с внуками — Наташей и Мишей.